В тот день утро почему-то оказалось ничем не занятым. Алька маялась возле лагерного корпуса, не зная, куда приткнуться – девчонки разбежались, вожатая Тамара тоже куда-то делась, так что заняться было совершенно нечем. Привезенную из Москвы книжку она дочитала, библиотека откроется только после «тихого часа», поговорить не с кем, играть не во что… Тоска зеленая, одним словом!
Алька взгромоздилась на резную ограду терраски, покачала ногой, попыталась немножко повисеть, откинувшись назад, но перила предательски скрипнули…
Вдруг она почувствовала себя ужасно неловко, словно за ней кто-то подсматривает. Алька медленно вернулась в исходную позу, резко мотнула головой, отбрасывая со лба надоедливую челку, и только потом огляделась по сторонам. Прямо перед ней, только гораздо ниже, поскольку он был на земле, стоял крепенький как боровичок темноглазый кучерявый мальчишка.
Незнакомец во все глаза разглядывал Альку, даже не пытаясь для приличия отвести взгляд. Девочка спрыгнула с перил, подтянула сбившийся еще почти совсем белый гольф и в ответ уставилась на незнакомого парнишку. Страшненький, конечно, а улыбка симпатичная.И ямочки на щеках как у девчонки… И чуть-чуть углом сходящиеся передние зубы на удивление не портят его, а наоборот, очень идут ему, делая мордаху такой славной и беззащитной. Алька сама не заметила, как улыбнулась в ответ. Интересно, сколько ему лет? Пацан был примерно на полголовы ниже, и она решила, что ему тринадцать, никак не больше.
— Скучно? – поинтересовался мальчишка и, получив в ответ согласный кивок, пожаловался, – Мне тоже. Слушай, может, пойдем мяч погоняем, хочешь?
— Ой, а ты в тарелку играешь? – оживилась Алька, — Как в какую? В летающую, мы из Эстонии в прошлом году привезли. Хочешь, научу?
Она метнулась в корпус, вытащила из кладовки чемодан и, небрежно растрепав спрессованные юбочки и кофточки, извлекла с самого дна белый чуть шершавый диск.
— Где играть будем? Здесь? – она кивнула на аллею перед корпусом.
— Да ну, давай лучше на стадион пойдем, там места больше, — крикнул в ответ мальчишка, срываясь с места.
«Надо же, мелкий, а бегает быстро…» – как девочка ни старалась, а догнать нового почти знакомца не могла.
— Меня… Алька зовут…, — переводя дух, выдохнула она, затормозив у кромки футбольного поля.
— А меня – Мишка, — мальчик щелкнул пыльными кедами, словно это на самом деле были гвардейские сапоги со шпорами, и склонил голову в коротком церемонном поклоне.
— Ух ты, во дает, — про себя девочка восхитилась старорежимными манерами кавалера, а вслух поитересовалась, — Ты в тарелку когда-нибудь играл?
Мишка оказался хорошим учеником. Во всяком случае, основные приемы игры он схватил в два счета, и уже через какие-то четверть часа начал гонять Альку то в одну сторону, то в другую, закручивая немыслимо хитрые броски.
Казалось, они только-только начали игру, откуда же взялся этот чуть хриплый вой из динамика «Бери ложку, бери хлеб…»? Да уж, за опоздание на построение будут им такие ложка и хлеб, до вечера Сашку-вожатого станешь добрым словом поминать…
К корпусу они вернулись в буквальном смысле «сквозь строй». До окончания построения оставалась еще пара минут, но почти вся ребятня уже собралась на аллее, внимательно вглядываясь в лица новоявленных спортсменов. В девчачьих взглядах читалось явное и недвусмысленное неодобрение, мальчишки, казалось, относились ко всему более безразлично, лишь у белобрысого Леньки на щеках ходили желваки, а взгляд исподлобья горел нескрываемой злостью.
Алька спиной почувствовала, как напрягся и замедлил шаг Мишка, внезапно оказавшийся где-то сзади, причем на приличном расстоянии. Широко и презрительно улыбнувшись, она замедлила шаг, дождалась, пока Мишка поравняется с ней, обвела взглядом по очереди всех соотрядников и плечом к плечу с мальчишкой зашла в корпус. Хорошо, что она чуть-чуть запнулась на пороге, так что Мишка проскочил в тенистую прохладу раньше нее и не услышал шипящее ленькино «Ссссвязаласссь с жидом…». Алька кинула тарелку под кровать, выпрямилась, гордо вскинула голову и встала в колонну как раз под сашкину команду «Отряд, смирно!».
После обеда день покатился по накатанной колее – пляж, репетиция смотра песни, библиотека, ужин, кино… Уставившись в экран, на котором пилот Пиркс являл чудеса мужества и храбрости, она вдруг не столько увидела, сколько почувствовала, что сидящий рядом кучерявый сосед на экран почти и не смотрит…
И назавтра, и на следующий день почему-то получалось так, что куда бы Алька не смотрела, именно там оказывался уже знакомый смуглый профиль и встрепанная копна вьющихся кольцами волос. Мишка оказался интереснейшим собеседником. Пираты, корабли, оснащение фрегатов – в этом ему не было равных. Он часами мог рассказывать о белокрылых каравеллах, рассекающих носом тугие волны, о тревожных криках чаек над холодными солеными брызгами, и о продубленных всеми ветрами суровых мореманах, в любой шторм уверенно стоящих на взмывающей к небу палубе и неспешно набивающих любимые трубочки душистым шотландским табаком.
В дальнем конце лагеря, там, где поросший кустарником склон сбегал почти к самой реке, они нашли солнечную прогалину. Мишка, отчаянно жестикулируя, чуть не бегал из конца в конец крошечной полянки, а Алька сидела, подобрав под себя ноги, натягивая на коленки внезапно ставшую слишком короткой юбку, и завороженно слушала, не замечая ни мишкиного невысокого роста (оказалось, он на самом деле не только не младше, а вовсе даже старше, пусть и на несколько месяцев), ни его неправильного «л», похожего, скорее, на какой-то гибрид из «у» и «в».
На третий день, едва прокукарекал в динамиках петух-будильник, Алька бегом помчалась умываться, а когда вернулась, палата встретила ее напряженным молчанием и странными взглядами, которые девчонки кидали то на нее, то на окно.
— Вы что? Случилось что-нибудь? – не на шутку перепугалась девочка.
— Случилось-случилось, — ехидно парировала вредная Светка Гусева, чья кровать стояла у самого окна. – Сама полюбуйся, что случилось…
Девчонки расступились, и Алька, не зная, что и думать, подбежала к окну.
Одна из створок была распахнута настежь, и на подоконнике, чуть вздрагивая под прохладным утренним ветром, лежал букет нежных голубых и сиреневых полевых цветов. Недлинные стебельки, видимо, были сначала обернуты четвертушкой линованной бумаги. Сейчас это листок трепетал, чуть придавленный цветами, и на нем синело одно-единственное слово, старательно выведенное шатающимся мальчишеским почерком.
«Алечке»… Она почувствовала, что ее с макушки до пяток заливает горячая радостная волна. Как девочка ни старалась сделать вид, дескать, ничего особенного, так оно и должно быть, когда имеешь дело с галантным кавалером, но улыбка искрилась всюду – в ямочках щек, в блеске зубов, во вспыхнувших солнечными зайчиками глазах.
Алька невольно прижала букетик к губам, бережно положила его на тумбочку, схватила кружку и во все той же плотной тишине выскочила за дверь, к рукомойнику. На обратном пути ей вдруг стало страшно, что Светка или Ирка выкинули букет – от этих девчонок можно было ожидать чего угодно, — и она так заторопилась, что едва не расплескала всю воду.
Ничего не случилось, букет лежал на своем месте, а девчонки занимались своими утренними делами, старательно делая вид, что им это все совершенно неинтересно. И только когда цветы наконец заняли свое место в белой эмалированной кружке со слегка поцарапанной ручкой, невоспитанная Гусева деланно небрежным тоном поинтересовалась:
— Слышь, а чего это он твой, совсем ку-ку?
И сделала характерный жест указательным пальцем у виска.
— Не ку-ку, а нормальный воспитанный человек, — с ледяными интонациями парировала Алька, повязывая галстук и выходя из палаты.
Мальчишки уже потихоньку подтягивались на построение. Мишка маячил где-то в двух шагах от крыльца, старательно отводя глаза в сторону и делая вид, что он тут совершенно не при чем.
Алька нашла его глазами, стремительно подошла и громко, четко выговаривая каждое слово, произнесла:
— Миша, спасибо большое, я очень тронута… правда…
На последнем слове голос ее стал заметно тише, зато глаза тревожно следили приятелем. Мишка наконец перестал гипнотизировать травинку, которая неведомо каким образом оказалась посреди асфальтового поля, поднял глаза и безмолвно спросил:
— Правда? Ты не обиделась?
— Ну что ты, дурачок, разве на такое обижаются?
Кому рассказать о том, что это такое – твой первый танец? Нет, это, конечно, не бал Наташи Ростовой, но все же, все же, все же… Когда старшие ребята на гитарах играют что-то мелодичное и грустное настолько, что в носу само собой щиплет, и так хочется и смеяться, и плакать, и жалеть то ли себя, то ли неведомо кого, такого несчастного и счастливого одновременно…
И этот церемонный поклон – «Вы позволите, сударыня?» — и три медленных шага к середине танцплощадки, где уже неловко переминаются несколько пар, — три шага, когда пальчики дамы едва касаются руки кавалера, такой бережной и галантной, но способной моментально стать твердой и надежной, если кавалеру покажется, что даме угрожает опасность.
Раз-два-три, раз-два-три… Оказывается, он прекрасно танцует… Ну не смотри на меня так, я же утону сейчас… Раз-два-три… Никогда не думала, что умею танцевать вальс… Нет, Леня, прости, нельзя разбить, нельзя…раз-два-три… мы же еще будем танцевать, правда?… раз, два… все… пока все…
И снова три шага обратно, к перилам танцверанды… Простите, я нечаянно, да-да… нет, я не танцую… нет, нельзя пригласить… да… И легкое касание сухих горячих губ к запястью – «Благодарю вас, сударыня, вы позволите еще пригласит вас?» Ну как же ты не понимаешь? Да… да…Да!!! Я знаю, знаю, не бойся, я знаю – это наша с тобой игра. Вопреки чугунному пионерскому официозу – «старинное — вы пан, я пани»…
Как ярки летние звезды, особенно когда ночь так черна, от пылающего костра отрываются и уносятся вверх невесомые огненные искры, вожатый Сережа, медленно перебирая струны, поет про «Зеленую карету», девчонки вздыхают и просят снова и снова ее же, а ты сидишь на бревне и боишься шелохнуться, потому что ладошка твоя, едва касающаяся коры, накрыта сверху шершавыми исцарапанными мальчишескими пальцами, и вы так пристально смотрите в огонь, потому что иначе взгляды ваши снова притянет как магнитом, а окружающие начнут перемигиваться и якобы незаметно подталкивать друг друга локтями…
Как же его били, когда, проводив ее в корпус, он вышел с полотенцем, чтобы умыться перед сном… Били с мужицким кряканьем, матюками и дикой, безумной черносотенной злобой – не смей гулять с нашими русскими девчонками! Один на один он бы еще, может быть, устоял, но один против кодлы – это было просто невозможно.
Наутро, увидев его расцветший лиловыми разводами глаз и опухшую до чудовищных размеров губу, Сашка затащил его в вожатскую, но к обеду по отряду разнеслась весть, что Мишка так и не выдал нападавших, более того, взял все на себя, сказав, что сам виноват. Сашка орал, допрашивал весь отряд поголовно, размахивал ремнем, с которым, по слухам, мужская часть коллектива была неплохо знакома, но так ничего и не выяснил, отступился.
Перед «тихим часом» вездесущая Гусева на ухо рассказала Альке, кто был зачинщиком драки. Побелевшая от бешенства, Алька ворвалась в мальчишечью спальню, ухватила за воротник не ожидавшего нападения белобрысого Леньку и выдала тираду, в которой слово «сволочь» было самым мягким и культурным. «И вообще запомни, скотина, я сама еврейка, и чтобы ты не смел при мне больше ни слова на эту тему вякать!». И ведь запомнил, до самого конца лета не смея приблизиться к Альке ближе, чем на три метра.
На следующий день Мишка выпросил на часок ее песенник, а когда вернул, одна страничка в нем была свернута треугольником и старательно заклеена. Тот же почерк, каким были подписаны ежедневные записки, трогательно оборачивавшие неизменные утренние букеты, просил прочитать написанное только после мишкиного отъезда…
Через три дня, прохладным и плаксивым утром, те же автобусы, что и три недели назад, привезли новую смену, и забрали возвращавшуюся в Москву ребятню. Алька оставалась до конца лета в лагере. Мишка просил и умолял оставить его тоже, но отец был суров и непреклонен – их ждали еще и байдарочный поход, и родичи в Тирасполе, поэтому ни о какой второй смене и речи быть не могло.
Проклиная собственную нетерпеливость, Алька осторожно, ножом, расклеила записку в песеннике и замерла, забыв, как это – дышать. Неровными, шаткими мишкиными буквами во всю страничку было выведено «Алечка, милая, я люблю тебя, люблю, люблю, ЛЮБЛЮ».
Как хорошо, что в палате кроме нее никого не было… Алька сама не знала, сколько просидела, не дыша, и только снова и снова пробегая глазами по строчкам. Потом вдруг спохватилась, свернула страничку как было и выбежала из корпуса, судорожно сжимая в руках тетрадку. Вожатые уже сгоняли ребят в автобусы, но Мишка еще тянул время, оглядывая из-под надвинутого на глаза капюшона дождевика на ступеньки корпуса. Алька сбежала вниз и замерла, не зная, что и как сказать.
— Мишка, я… – она осеклась, увидев, как он смотрит на тетрадь, не смея поднять глаза на нее, Алю.
— Мишка, прости… Я не утерпела… Прочла… Мишка, я тоже…
Секунда… И вспышка – его глаза, в которых словно взорвалась тысяча солнц.
— Алечка…
Влажные – от дождя ли? – губы коснулись ее щеки… и вот уже фигурка в островерхом голубом капюшоне поднялась в автобус… мелькнула в окне… исчезла…
***
Она провела в лагере еще две смены, вернувшись в Москву к самому началу учебного года. За это время от Мишки пришло всего одно, невозможно грустное и ласковое, письмо, а потом он замолчал. В Москве Алька несколько раз пыталась ему звонить, но каждый натыкалась на его мать или бабушку, неизменно отвечавших, что Мишки нет дома. На письма он тоже не отвечал…. Алька не знала, что делать, осталась последняя возможность – мама.
Мама работала с мишкиным отцом в соседнем отделе, они не дружили, но узнать хоть что-то она могла. Скрепя сердце Алька в самых общих чертах рассказала, в чем дело, всячески напирая на то, что она просто беспокоится, не обидела ли она случайно мальчишку…Через несколько дней мама вернулась с работы очень расстроенная.
— Алечка, прости…
— Ты не смогла с ним поговорить?
— Нет, я поговорила, но про Мишку тебе лучше забыть.
— Мама, но почему, что я сделала не так?!
— Девочка, ты не виновата… Просто у Миши очень тяжелый отец… властный очень. Для него просто немыслимо, что сын может дружить с нееврейкой.
— Мама, но я…?!
— Понимаешь, , я же русская, значит, и ты не можешь считаться настоящей еврейкой. А мишин папа не позволяет ему с такими водиться…
Она помедлила, видя недоверие и непонимание на лице дочери, и добавила:
— Ты помнишь то письмо, которое ты получила в лагере? Это был единственный раз, когда Миша попытался не послушаться отца. Его после этого выпороли так, что он сутки встать не мог… Его папа сам сказал. И просил тебе передать, чтобы ты больше не пыталась с Мишей встретиться.
***
А песенник Алькин весной отобрала на уроке биологичка. И так и не отдала обратно.