ВОСКРЕСНЫЙ МЕМУАР — 2

Не обошлось. То есть, конечно, многим было гораздо хуже. У нас, по крайней мере, никого не арестовали. Но голода, холода, ночных очередей и прочих прелестей военного коммунизма хватило вдосталь. Тогда прабабушка рассталась со своими драгоценностями — надо было поднимать детей. Пришел НЭП, все вздохнули посвободнее, и семья решила по старой памяти съездить в Крым, укрепить здоровье девочек. Там-то, на лестнице одного из дворцов, и упала, споткнувшись, Верушка. Перелом позвоночника, «гипсовые корсеты», мучительная многолетняя неподвижность.

Бывали периоды, когда ей позволяли ходить, двигаться, но все заканчивалось очередным обострением. А потом к травме добавился еще и туберкулез почек. Тогда-то Галинка и освоила основы фельдшерского дела. Отец и старшая сестра работали, мать быстро слепла, так что на ней оставалось все — школа, магазины, хозяйство, а также уколы, компрессы, и прочие процедуры неподвижной сестре. И все это в 12 лет. Константин Николаевич, сменив аптекарские весы на счеты, фельдшерских навыков отнюдь не утратил, так что все его умение и инструменты потихоньку перешли к младшей дочери. Уколы, банки, горчичники, массажи, компрессы — до конца жизни она бескорыстно помогала всем знакомым и соседям..

Я застала в живых многих тети-Вериных подруг. Почему-то никогда я не могла назвать ее бабушкой Верой, наверное, потому что такие молодые бабушками не бывают, она умерла задолго до моего рождения, года в сорок три – сорок четыре. Все подруги в один голос повторяли, что Верушка была самым светлым, самым чистым человеком во всей их жизни. Ни слова жалобы, ни малейшего недовольства, даже когда она терпела мучительнейшие боли. Напротив, она находила в себе силы подбадривать всех. К ней приходили не утешать — а утешаться. И даже когда она была прикована к постели, у нее было множество поклонников.

Все фото кликабельны

Старшая из сестер, Зинушка, красотой пошла в мать. Пройдя в молодости через увлечение театром, театр-студию МХАТ, дружбу с Кторовым, Массальским, Грибовым, Яншиным и прочими корифеями, она в конце концов остановилась на скромной отцовской профессии. По-моему, она всю жизнь так и проработала в одном и том же банке, где-то на Ленинградском шоссе, уезжая из дома ни свет ни заря и возвращаясь затемно. Замуж бабушка вышла достаточно поздно, к тридцати годам, и еще года три не спешила обзавестись потомством. Так что мама моя родилась в самый «веселый» год – тридцать седьмой, когда по ночам люди в ужасе вздрагивали от любого шороха.

Именно тогда, в середине тридцатых, прадед уничтожил свои дневники и все документы, проливавшие свет на семейную историю. Зина была единственной из дочерей, с кем он хоть как-то обсуждал прежнюю жизнь. Она знала и помнила очень многое, но никогда ничего не рассказывала ни маме, ни мне, настолько с юности силен был страх перед всесильной ЧК – НКВД. Но советскую власть она глубоко презирала и сопротивлялась чем только могла, тихо, спокойно и упорно.

С детства в разговорах бабушек и их подруг я часто слышала имя Серафим. Он был другом не столько бабушки Зины, сколько всех троих сестер. А впервые услышала я о нем вот при каких обстоятельствах.

Среди компании пожилых друзей-«одуванчиков» выделялся один относительно молодой человек — Алеша. Был он чуть-чуть постарше моих родителей, но ни «дядя Алеша», ни имя-отчество ему совершенно не подходили. Просто Алеша и все. Тогда я не знала, как объяснить его непохожесть на других людей. Сейчас бы сказала -блаженный. Безмерно добрый, постоянно смотрящий куда-то туда, куда нам путь закрыт, совершенно не от мира сего.

Пока я была маленькая, мне говорили, что Алешин папа Серафим умер, когда мальчик был совсем маленьким. Бабушки мои очень горевали по умершему другу и сильно полюбили его сына. Так он и вырос, считая их чуть ли не своими родными тетками.

Потом, во времена уже менее людоедские, баба Галя рассказала, что Серафим был обычным школьным учителем. В начале войны неосторожно рассказал в учительской анекдот, за что тяжело поплатился. Не знаю, сидел ли он в тюрьме — скорее всего, да, а в конце сороковых его отправили в ссылку в Казахстан, где он и умер, не дожив до амнистии пятьдесят третьего года. Жена и старшая дочь пытались как-то отгородиться от всей этой истории, чтобы сохранить нормальную жизнь и работу.

А Алеша так и остался навсегда сыном врага народа. В институт ему хода не было, поэтому каким-то образом он выучился на художника и тем зарабатывал на жизнь, вечно пропадая на этюдах в лесах — только там он и чувствовал себя хорошо. У него вроде бы была шизофрения, но не очень тяжелая, и выражавшаяся в том, что время от времени ему просто надо было побыть в полном одиночестве. Бабушки мои Алешу действительно опекали всю жизнь как родного, и он их считал очень близкими людьми.

И только когда никого из моих старушек на этом свете не осталось, разбирая семейный архив, я наткнулась на письма Серафима. Оказывается, все три сестры поддерживали с ним переписку в те годы, что он был в ссылке. Посылали по возможности какие-то передачи, узнавали, как дела идут у дочки, опекали Алешу. И никогда ни единым словом никому об этом не рассказали. Перед нашим отъездом за рубеж я эти письма отдала Алеше.

Баба Зина на всю жизнь сохранила дружбу с несколькими гимназическими подругами – двумя Лидами, Валентиной и Марией – «Муркой». Трех первых я знала хорошо, а вот Мурку видела всего раз в жизни, когда она ненадолго приезжала в Москву. И только взрослой, сложив из обрывков рассказов более-менее внятную историю, я поняла, что Мурка еще до войны оказалась в казахстанской ссылке. Как, при каких обстоятельствах, — не знаю. Саму ли ее сослали, или она добровольно уехала за мужем? Неизвестно.

В ссылке у нее родились две дочери. Жили очень тяжело, девочки болели. Одним словом, Мурка несколько раз сбегала из ссылки и тайно пробиралась в Москву за самым необходимым. Такие случаи бывали, я читала про них в воспоминаниях бывших зэков. Естественно, такие побеги были связаны с огромным риском и для беглеца, и для тех, кто давал ему приют.

Бабушка Зина бестрепетно прятала подругу в своей квартире, даже в начале войны, когда по домам ходили патрули и искали нелегально пробирающихся в Москву людей без прописки. Одну такую облаву запомнила моя четырехлетняя мама. НКВДшники ворвались ночью и начали по головам пересчитывать спящих людей. Но счастье, дверь, открывавшаяся в бывшую комнату прислуги, где спали мама и тетя Вера, заслонила детскую кроватку, а заглянуть туда чекисты не сообразили.  Обошлось! После амнистии Мурка с семьей так и остались жить в Казахстане, а в Москву она изредка приезжала уже легально.  К сожалению, больше ничего про нее я не запомнила.

Все мои бабушки были глубоко верующими, но их отношения с церковью я бы назвала сдержанно-отстраненными. Когда в конце восьмидесятых в разговоре с бабой Галей я упомянула церковь Иоанна Воина на Якиманке, она непривычно резко ответила, что с тамошними попами ни в коем случае нельзя иметь дела, потому что они все стукачи, обо всем пишут доносы в КГБ. Так до меня долетело эхо церковного раскола двадцатых годов и отношение московской интеллигенции к тем приходам, которые оказались лояльными советской власти.

Зина и Вера успели до революции поучиться в гимназии где-то в арбатских переулках. Я помню рассказ о том, что ехать туда нужно было на трамвае. Судя по всему, это была женская гимназия Ломоносовой, которую после революции объединили с мужской Медведниковской гимназией в Староконюшенном и перемешали учеников между двумя школами. Мне говорили, что бабушка училась в Староконюшенном, много лет спустя в то же самое здание ходил мой отец на занятия университета марксизма-ленинизма. А еще позже я провела долгие часы в очередях в канадское посольство, расположенное как раз напротив этой школы.

Как я недавно выяснила, гимназия Ломоносовой располагалась в старинном особняке на перекрестке Сивцева Вражка и Малого Власьевского переулка. Так что версия с Арбатом полностью подтверждается. Кстати, этот дом, скорее всего, послужил прототипом особняка Громеко в романе «Доктор Живаго».

А вот где училась Галя, я не запомнила. По-моему, она бегло упоминала какую-то школу в Замоскворечье, но вспоминать об этих годах она очень не любила. Обучение было, мягко говоря, странным – на детях постоянно ставили всевозможные эксперименты, но толком не дали никаких фундаментальных знаний. Баба Галя очень переживала, что у нее и грамматика хромала, и почерк был не такой классически красивый, как у старших сестер, да и в целом не хватало самых базовых знаний. Но заниматься самообразованием было некогда – работа, быт и уход за больной сестрой отнимали все время и силы.

Устроившись после школы секретарем-машинисткой в какую-то контору, она большую часть жизни так там и проработала. Позже, с опытом, она начала преподавать на курсах стенографии и машинописи на Балчуге, у самого моста. По-моему, из всех девчонок нашей семьи и ее окрестностей я единственная каким-то образом миновала эти курсы. А так все кузины, ближние и дальние, их подруги, родственницы и знакомые — все учились у бабы Гали.

Но своим образом курсы меня все же догнали. У нас дома были два старых чугунных «Ундервуда» — с русской и латинской клавиатурами. Когда на курсах обновляли парк машинок, сотрудникам разрешили забрать домой этих неподъемных монстров. На них были напечатаны обе отцовские диссертации и множество статей. И на них я печатала в университете все свои курсовые и диплом. Удар у меня в результате был настолько мощный, что потом пришлось специально переучиваться для работы на компьютере, иначе каждая буква вылетала строки на полторы как минимум. Классическую стенографию я так и не освоила. Но идея пользоваться специальными значками для упрощения процесса записи мне очень понравилась, поэтому я придумала свою собственную систему знаков, которой пользуюсь до сих пор.

В целом после революции жили очень бедно. У сестер было по одному платью на все случаи жизни. Приходя с улицы, его нужно было повесить на распялку и обернуть старой ветхой простыней, чтобы ничем случайно не запачкать. Дома донашивали старые залатанные халатики. Если среди недели приходилось стирать платье, это было трагедией – к утру оно не высыхало и из дома не в чем было выйти.

Но, несмотря на все сложности, в двадцатые – тридцатые годы в нашем доме всегда было много молодежи. Естественно, возникали легкие флирты, иногда перераставшие в тяжелые романы или распадавшиеся, кому как повезет. Когда Зинушка привела в дом влюбленного в нее Сашу, за ним следом появились Сашины сестры Лида и Варя, а затем и младший брат Петя. А дальше все затянулось в очень тугой узел…