Я родилась в середине шестидесятых, в достаточно типичной по тем времена семье. Мама и папа были обычными советскими младшими научными сотрудниками, жившими в коммуналке с двумя бабушками и пожилой соседкой, ничего особенного. Став взрослой, я долго не могла понять, что связало воедино моих родителей – настолько разными были семьи их родителей, настолько несовместимы были их жизненные ценности.

Поэтому я начала копать вглубь семейной истории, насколько это оказалось возможно, потому что очень многие документы были или намеренно уничтожены, или сгорели во время революций и войн. Но кое-что мне найти все же удалось. И это кое-что оказалось очень и очень любопытным. Начну я рассказ с маминой семьи, она мне всегда была намного ближе.

(Маленькое отступление. Эта повесть очень много лет назад по главам появлялась в моем ЖЖ под названием «Как олени спешат на источники вод» или просто «Олени». С годами первоначальный текст оброс новыми главами, его основной фокус сместился с психологических раскопок и самоанализа на историю семьи в контексте советской и постсоветской истории. Вторая версия выходила несколько лет в Инстаграме под названием «Воскресный мемуар». Это название я решила сохранить, добавив в повесть еще несколько новых глав и иллюстрации.)

Будрины — Николаевы

Итак, мы начинаем в середине девятнадцатого века, когда дворянин Гаврила (Гавриил) Поплавский, польский шляхтич, был сослан в Сибирь за участие в восстании против царя. Точный год мне бабушки не называли, но из общих соображений получается, что речь идет о восстании 1848 года. Пан Гаврила был лишен всех званий, титулов и земель и отдан в крепостные.

В Сибири он провел много лет и, судя по всему, женился на местной крестьянской девушке. Теоретически по тогдашним законам он должен был принять православие, чтобы все его потомки тоже воспитывались как русские православные. Но не исключено, что он венчался альтернативным порядком (такое в порядке исключения иногда случалось). То есть, брак заключался в православной церкви, при том, что один из супругов оставался католиком или протестантом, но дети должны были обязательно воспитываться в православной вере.

Как бы то ни было, дочь его Домникия или Доминика всегда считала себя полькой и католичкой. Домникия была юной девушкой, когда в 1861 году произошла отмена крепостного права, и она получила вольную. Семейная легенда, гласит, что она вышла замуж очень молодой и рано овдовела, оставшись с маленьким сыном на руках. Вскоре после этого друг и деловой партнер ее мужа женился на ней, усыновил мальчика и перевез семью в Москву.

У меня есть большие сомнения, что на самом деле все обстояло именно так, потому что в семейных архивах нет ни фотографий Домникии с первым мужем, ни каких-либо документов, упоминавших его имя. Напротив, архив, в том числе и фотографический, связанный с Яковом – ее вторым мужем, был достаточно обширен.

И еще несколько моментов заставляют меня подозревать, что эта история была не настолько прозрачной и идиллической, как мне о ней рассказывали. Во-первых, мой прадед Константин Николаевич был подозрительно похож внешне на своего отчима Якова Яковлевича Будрина. Во-вторых, я знаю, что до революции незаконнорожденных детей обычно крестили таким образом, что у них совпадали отчество и фамилия, а прадеда звали Константин Николаевич Николаев И, в-третьих, обстоятельства и спешность отъезда в Москву тоже вызывают много вопросов.

Было еще кое-что – тот неуловимый флер смущения и умолчания, которым всегда были окутаны семейные рассказы про самое старшее поколение. Я с раннего детства была ребенком очень чувствительным и ловила тончайшие нюансы интонаций в рассказах взрослых. А в рассказах про прапрабабку я всегда ощущала какое-то умолчание и легкую неловкость рассказчиц.

Одним словом, есть у меня версия, что Константин таки был родным сыном Якова, но родился до венчания родителей, отсюда и отъезд в Москву, и легенда про благородного друга семьи, пригревшего юную вдову и сироту. Впрочем, все это совершенно не важно. А важно то, что в начале восьмидесятых годов позапрошлого века Яков, Домникия и Костя поселились в Москве, и вскоре Яков Яковлевич стал известным свадебным кондитером и домовладельцем.

Он сдавал в наем квартиры и залы для балов и свадеб, и при этом не чужд был и благотворительности — с бедняков не только не брал платы, но и выставлял от себя свадебное угощение. Понятное дело, при таком подходе больших капиталов он не скопил, в мироедах не числился, потому и в Революцию сильно не пострадал. Насколько я понимаю, среди подопечных Якова Яковлевича был и художник Саврасов.

У нас дома хранился один из его этюдов, написанный явно под конец жизни. А Саврасов, как известно, страдал тяжелым алкоголизмом, совершенно обнищал и жил исключительно за счет помощи московских меценатов, которым он в знак благодарности дарил свои наброски.

Яков Яковлевич всю жизнь до самозабвения любил жену, с которой прожил почти сорок лет, и сына. Во время Первой Мировой войны старики Будрины опекали госпиталь, где лечились раненые воины. Скончалась Домникия Гавриловна в дни февральской революции. Яков Яковлевич с горя на некоторое время помутился рассудком, раздал в память о покойной почти все ее украшения, оставив только три кольца (по одному каждой внучке), потом понемножку пришел в себя.

Естественно, после октябрьских событий от его кондитерских и следа не осталось, спасибо, старика не тронули. Он даже служил где-то мелким чиновником или бухгалтером и умер в двадцать пятом году, пережив супругу на восемь лет.

Константин Николаевич семейным бизнесом заниматься не пожелал, поэтому выучился на помощника аптекаря (под таким «титулом» он числится в московской телефонной книге начала прошлого века), где-то познакомился с очаровательной купеческой сиротой Катюшей Грачевой и окончательно потерял голову. Кем были на самом деле Катюшины родители, чем они в жизни занимались, я ничего не знаю. Слыщала только, что семья была большая, но дети осиротели совсем маленькими. Их усыновили разные люди, после чего они все потеряли связь друг с другом.

Катю взяла в свой дом богатая купчиха Грачева, дала свою фамилию. Но кем она была, из каких Грачевых, я уже совсем не помню, хотя бабушка когда-то называла ее имя и адрес и даже показывала фотографию конного экипажа на фоне старой московской усадьбы и сказала про нее «наш выезд». Много лет спустя, уже в советское время, Катину старшую дочь Зину в центре Москвы кто-то окликнул «Катя». Зина перепугалась и не ответила, а ведь очень возможно, что это был кто-то из родни.

Но вернемся в конец девятнадцатого века. Екатерина Грачева к тому времени становилась известна московской публике. Талантливая выпускница студии Малого театра, она училась вместе с Яблочкиной, Турчаниновой и прочими великими «старухами». Московские газеты того времени называли ее восходящей звездочкой русской сцены. Говорят, что она даже открывала какие-то балы в паре с великим князем Сергеем Александровичем… Увы, увы, увы… Единственное условие, которое выдвинул перед свадьбой прадед — чтобы супруга навсегда оставила сцену. Екатерина Александровна согласилась, но что она при этом думала — не знаю. Во всяком случае, ни на одной из ее фотографий в замужестве у нее больше не было того задорного, счастливого взгляда, которым сияла юная Катюша.

Впрочем, это и не удивительно. Трое первенцев Екатерины Александровны умерли в возрасте от нескольких дней до полутора лет. И хотя потом у нее все-таки пошли дети, память о тех, первых, никогда ее не оставляла. В начале двадцатого века жизнь семьи сильно изменилась. Константин Николаевич забросил аптекарское дело, отправился на бухгалтерские курсы, где-то познакомился с неким Славой Скрябиным и славно провел в его компании последние годы уходящей молодости.  Много лет спустя это знакомство чудом помогло ему сохранить квартиру и обойтись без большого количества подселенцев. Почему Слава, ставший к тому времени товарищем Молотовым, помог старому приятелю, хотя не смог помочь очень многим, в том числе и собственной жене, — загадка. В советское время таких хватало.

В тысяча девятьсот четвертом году у Екатерины Александровны наконец родилась и выжила долгожданная дочка Зинуша  — моя будущая бабушка, а через три года появилась на свет Верушка. Затем Константин Николаевич устроился на службу в только что открывшийся Замоскворецкое трамвайное депо, и семья переселилась в служебную квартиру на третьем этаже в доме у самого трамвайного кольца.

Все фото кликабельны

Замоскворечье на рубеже 19 — 20 веков

Фотографии с благодарностью взяты с сайта oldmos.ru

Мне всегда очень нравились дореволюционные открытки, адресованные: Его высокоблагородию К.Н.Николаеву, Мытная улица, дом транвайного (именно так, через «н») парка, кв.16.

Тот дом был совсем недавно выстроен специально для работников депо, и в нам жили все – от директора, до последнего сцепщика. Естественно, квартиры очень сильно различались по уровню комфорта и по количеству жильцов. Директору и бухгалтеру полагались отдельные жилища. Вагоновожатые, кондукторы и сцепщики жили в общих квартирах, а две фельдшерицы мало того, что должны были делить жилплощадь, но еще и были обязаны поочередно дежурить в фельдшерском пункте, который действовал в этой же квартире в режиме 24/7.

Не могу сказать, что квартира прабабушки и прадедушки была совсем уж современной и комфортной. По правде говоря, я нахожу ее слишком маленькой для семьи из четырех человек. Скорее всего, по замыслу это должна была быть берлога одинокого холостяка, в крайнем случае, бездетной супружеской пары.. Но уж как получилось, так получилось.

Во времена «нормальные» заходили в квартиру, естественно, по парадной лестнице с округлыми ступенями серой мраморной крошки, большими окнами на площадках и красивыми резными перилами. Я все это видела в своей жизни лишь единожды, когда по каким-то причинам оказалось отперто парадно, превращенное в дворницкую, и я бегом взлетела на наш третий этаж хоть посмотреть, как выглядит снаружи наша дверь, которую изнутри мне так разглядеть и не удалось – еще до моего рождения прихожую превратили в кладовку, а на дверь навесили множество полок, на которых хранились разнообразные сокровища.

Так вот, посетитель попадал с лестничной площадки в просторную прихожую, где ему предлагалось повесить пальто и шляпу на специальные крючки. Слева же весь простенок занимал чудовищных размеров черный шифоньер, хранивший в себе гардероб всех членов обширной семьи.

Из прихожей дверь вела налево – в маленькую комнатку, которую на моей памяти занимали мы с родителями.  Другая дверь, двустворчатая, открывала проход в огромную проходную комнату с двумя окнами и некогда существовавшей печью, о чем недвусмысленно свидетельствовала отдушина под потолком

Осью квартиры служил коридор, ведший от парадной лестницы до черной. Пройдя через большую комнату, посетитель попадал в темный длинный коридор, из которого первая дверь налево вела в комнату, которую при мне занимала соседка, а вообще, по моим подозрениям, изначально предназначалась для прислуги. Там даже пол был не паркетный, как в остальной квартире, а простой, из крашеных досок.

Следующая дверь налево же приводила в туалет, а вот затем коридор упирался в небольшой перпендикулярный червеобразный отросток, ведший из кухни на черный ход. Соответственно, можно было свернуть налево и оказаться в царстве кухарки или отомкнуть замок и выйти на мощеные бордовыми и желтыми плитками ступени черного хода.

Да, моей семье повезло: у них был свой туалет прямо в квартире. Не все из соседей имели такую роскошь, пролетариату приходилось пользоваться общими уборными, расположенными на лестнице для прислуги. Мне это всегда казалось ужасно дико – как это так, если вдруг приспичит в туалет, надо из квартиры выходить, да еще запирать за собой дверь?

Но наличием личного сортира все везение и ограничивалось, ибо ванной комнаты в нашей квартире не полагалось. Для всех санитарно-гигиенических процедур отводилась та же самая кухонная раковина и кран с холодной водой, что и для мытья посуды. Поэтому, естественно, в доме вечно было невероятное количество всевозможных тазов и лоханей для разных хозяйственных надобностей.

Я помню, что у бабушек хранились фаянсовый таз, кувшин, мыльница и стакан, все в едином стиле. Значит, умывались они до революции все-таки в комнате, как это было тогда принято.

Я могу так ярко описать эту квартиру по очень простой причине – я именно там родилась много десятилетий спустя, и вся разница со временами детства моих бабушек была в том, что дровяную плиту заменила газовая, вместо печек для отопления появились водяные калориферы, а керосиновые лампы и подсвечники деды и прадеды переделали в электрические лампы.

Yе знаю, была ли у прабабушки прислуга. В семье сохранились рассказы про девочку-подростка Варю, но у кого она служила – у прадеда или прапрадеда, мне не рассказывали. Вроде бы, все-таки у старшего поколения, потому что в рассказах регулярно поминался демократизм прапрадеда и тот факт, что он усаживал прислугу за стол вместе с семьей.

После революции у подросшей Вари родились две дочки, которые по возрасту оказались ровно посерединке между самой младшей из моих бабушек и моей мамой. По каким-то причинам девочкам никогда не говорили, что в юности их мать была прислугой, и они всю жизнь прожили со знанием, что мы с ними, якобы, с дореволюционных времен то ли дружили семьями, то ли состояли в дальнем родстве (кстати, такое тоже вполне могло быть, сейчас уже не проверишь).

Судя по долетевшим до меня обрывкам рассказов, до революции мои родичи жили очень даже неплохо. В девятьсот тринадцатом даже съездили всей семьей на юг, на морские купания.

В ту пору у прабабушки обнаружили опухоль мозга. Судя по всему, она была доброкачественной, поскольку Екатерина Александровна прожила еще почти тридцать лет. Но головные боли из-за нее возникали сильнейшие. И еще со временем прабабушка начала понемногу слепнуть.

И, тем не менее, в 35 лет у Екатерины Александровны родилась третья дочь – Галя. Дело было в апреле 1914 года, незадолго до войны. Зинушка уже была гимназисткой. Она обожала Веру и никак не могла принять младшую сестренку, тем более что квартира стала совсем маленькой и не слишком удобной для большой семьи.

В семнадцатом у нас в Замоскворечье были сильные бои. Женщины с детишками сутками прятались в здании подстанции — почему-то там считалось безопаснее, чем дома. Встал вопрос — оставаться или уезжать в Европу, спасать детей. Прабабушка с прадедушкой, наивные, как большинство российской интеллигенции, решили, что эта заварушка долго не протянется. Да и страшно было ехать в неизвестность с тремя маленькими детьми и Катиными проблемами со здоровьем. А еще у них на руках был обезумевший от горя овдовевший Яков Яковлевич, наотрез отказывавшийся уезжать от могилы любимой жены… В общем, решили оставаться, авось обойдется.