Угарит-11

51

Вернемся домой? Неужели это действительно возможно?! Я столько дней – да что там дней, месяцев! – запрещала себе даже думать о таком, чтобы не раскисать, чтобы были силы жить и что-то делать. И в первый момент даже растерялась: о чем он говорит, этот Венька, внезапно за один только день ставший совсем иным, незнакомым, чужим… Чужим? От этой мысли меня словно огнем обожгло – что произошло за этот длинный, невероятно длинный день, что Венька, мой родной любимый Венька, вернулся таким неузнаваемым? Его словно пламенем каким-то опалило там, где он был без меня, и таким плотным жаром било от него, что я внезапно потеряла весь свой задор, а ведь как хотела отругать разгильдяя, что, уйдя на минутку, он оставил меня в одиночестве до самого вечера, и даже не пришел позвать меня к обеду, хотя сам наверняка где-то там пировал в царских палатах. А как же я? Что, моей участью так и будет теперь лепешка, да горсть овощей, да ледяная вода в глиняной кружке – не кружке даже, а довольно корявом сосуде?

Много, очень много горьких и обидных слов скопилось у меня за этот грустный день, в который я успела и разнервничаться, и нареветься, и сойти с ума от тревоги за пропавшего напрочь Веньку. Но сейчас все эти слова словно застыли у меня в горле, я только едва слышно кивнула: «хорошо» – и, присев на то, что можно было назвать кроватью, начала расшнуровывать мягкие кожаные сандалии.

– Юлька, что с тобой, ты не рада? – встревожился Венька, усаживаясь рядом и пытаясь перехватить мой взгляд.

– Почему же? Я рада… – устало и спокойно ответила я, сбрасывая платье и по уши забираясь по теплое и легкое покрывало, еще пахнущее овчиной.

– Тогда что же ты…? – все так же бестолково пытался растормошить меня Венька, но я только повернулась на бок, плотнее заворачиваясь в покрывало, и спокойно, насколько хватало сил, ответила:

– Я слишком беспокоилась за тебя весь день, прости… я не могу сейчас иначе.

Венька пытался растормошить меня, что-то такое говорил, но у меня все пролетало мимо ушей – настолько плохо и тревожно мне было. И надо было нам тащиться в такую даль, чтобы меня заперли в этих дурацких четырех стенах как последнюю пленницу, а Венька – МОЙ Венька – внезапно стал таким чужим и на себя не похожим. Конечно, у него тут совсем другая жизнь, другие игрушки, а я так и буду для него теперь наложницей, человеком второго сорта, как все здешние тетки для своих мужей и хозяев.

Как я ни крепилась, но предательские слезы таки закапали из глаз, сначала потихоньку. А потом сильнее и сильнее. Я честно пыталась скрывать их, кусала угол покрывала, оставлявшего между зубами противные шерстинки, но не могла совладать ни с рыданиями, ни с огромным, все затапливающим чувством жалости к себе. И еще… я не знала, как теперь отнесется к моим слезам этот новый Венька. Утешит? Или рассердится? Или… Но в паузу между двумя моими всхлипами внезапно ворвался ровный и мерный храп. Венька, тот самый Венька, кого я так боялась потревожить своим плачем, просто-напросто мирно спал и не думал обо мне ни капельки. Такое предательство было выше моих сил, но воин царя израильского остался глух и холоден к моему отчаянию.

Не помню, что мне снилось той холодной и грустной ночью, наверняка что-то унылое и противное. Только вот пробуждение оказалось еще более отвратительным. По привычке повернувшись в венькину сторону и попытавшись поуютнее устроиться у него «под крылом» я внезапно почувствовала пустоту и холод смятой постели. Это еще что за новости? Сначала я, не открывая глаз, попыталась пошарить рукой на Венькиной половине, потом с изумлением огляделась и поняла, что Веньки рядом нет. Причем, похоже, уже давно нет, потому что постель стала совсем холодной и даже чуточку отсырела от утренней влаги. Ну что за дела? Вот только этого мне и не хватало для полноты счастья!

Настроение стало совсем отвратительным, поэтому служанку, принесшую свежей воды для умывания, я встретила совсем неласково. Расспросы мои она понимала с пятого на десятое, я ее варварское наречие разбирала еще хуже, и поняла в итоге только одно – что за Венькой кто-то приходил совсем-совсем рано, и куда-то его увел, похоже на войну. Эта новость меня огорошила окончательно. Что за война? С кем? И в качестве кого Венька в ней участвует? А если убьют неровен час дурака моего, что я тут буду одна делать в этих закоулках времени? Хоть бы Ахиэзер появился, что ли… Не слишком я его жалую, но это сейчас был единственный человек, от которого можно было получить хоть какую-то информацию. Но и Ахиэзера словно корова языком слизнула. Куда они все тут проваливаются, еще в одну хронодыру, что ли?

Служанка, судя по всему, привычная к скверному настроению господ, принесла на подносе завтрак, оказавшийся на удивление недурственным. Свежие лепешки, молоко, мед, кусок сыра – что ж, так уже можно жить! Сейчас бы еще чашечку кофе и ломтик ветчины! Ну ладно, кофе тут еще не открыли, равно как и Бразилию всякую, но ветчина может же быть? И как она на их языке называется? Хотя кто их знает, этих древнеевреев, небось, у них со свининой уже такие же сложные отношения, как и у далеких потомков. А жаль, вкусный зверь Хавронья, особенно ежели ее правильно приготовить…

В своих кулинарных мечтах я так и не заметила, когда и как возник в моей комнате невысокий смуглый человек без признаков растительности на лице, но зато одетый по местным меркам весьма щеголевато, и явно умеющий неплохо за собой ухаживать. Витиевато поприветствовав меня, гость раскланялся и попросил следовать за ним в иные покои.

– Кто ты такой и почему я должна идти с тобой куда-то? – довольно недружелюбно поинтересовалась я. Человечек рассыпался гортанной трелью, давая понять, что мое дурное настроение его нисколько не обидело. Понимала я из его трескотни хорошо если треть, и потом в итоге сложилось у меня дикое и бредовое впечатление, что Венька в одночасье стал вдруг главным местным военачальником, и что меня зачем-то немедленно ждут в царском гареме, куда препроводить меня должен главный евнух, сиречь мой нежданный посетитель.

– Не пойду я ни в какой гарем, – мрачно отказалась я, и для пущей убедительности помотала головой. Евнух-или-кто-он-там ласково зажурчал, убеждая, что этот визит мне ничем не угрожает, что идем мы не на мужскую половину, а на женскую, и что я буду гостьей цариц и царевен, а вовсе не царя. А царь слишком стар и болен, чтобы вводить в свой гарем новых дев, да и не привык он отнимать наложниц у своих приближенных.

«Ага, не привык, как же… – эту мысль, правда, вслух я озвучивать не решилась. – А кого он там прикончить в свое время приказал? Урию Хипа или как там этого бедолагу звали?» С другой стороны, в одиночестве куковать было скучно, когда вернется Венька и в каком состоянии вернется – тоже неведомо, так что мне тут, сидеть и скучать аки Пенелопе? Дудки-с, я тоже имею право поразвлекаться в свое удовольствие. А царь… да ладно, разберемся по мере возникновения проблем, чего заранее-то переживать?

– Ну ладно, так и быть, – кивнула я сладкогласому посланцу, накидывая на волосы покрывало. – Где там ваш гарем, пошли, я передумала.

Евнух явно обрадовался и заскользил вперед, показывая дорогу в порядком сумеречных и извилистых переходах дворца. Наконец он откинул в сторону тяжелый расшитый полог и пропустил меня в просторные покои, в которых, как мне показалось, толпилась целая бригада разномастных дам и девиц. С моим появлением оживленное щебетание (если эти гортанные звуки можно назвать этим словом) внезапно прекратилось, и несколько десятков взглядов уперлось в меня, разглядывая и оценивая от макушки до кончиков сандалий. Проводник мой исчез так же бесшумно, как и явился перед тем, и я осталась один на один с царским курятником. Ну ладно, попробуем пообщаться, что теперь поделаешь?

Впрочем, похоже, зря я заранее настраивала себя на всяческие неприятности. Царский цветник оказался весьма симпатичным и внешне, и по характеру. Правда, я на второй минуте уже категорически запуталась в том, кто там жены, кто наложницы, а кто просто служанки, тем более, что многие из них, по-моему, просто были на одно лицо. Очень надеюсь, что хотя бы самые юные барышни были царскими дочерьми, а не наложницами. С другой стороны, ну какое мое дело? Это их страна, их время, пусть сами и разбираются.

Дамы были заняты обычными для любой эпохи женскими делами. Кто-то прял, кто-то ткал, кто-то шил, кто-то расшивал ткани тонкими золотыми нитями. При моем появлении любопытные аборигенки немедленно побросали свои рукоделия и столпились вокруг меня, наперебой забрасывая самыми разными вопросами. Я старалась никого не обделить вниманием, объясняя, кто я и откуда, и каким образом попала в царский дворец. Плела, на самом деле, какую-то околесицу… Дамы охали и ахали, поражаясь тому, какое долгое путешествие проделали мы с Венькой. Представляю, что бы они сказали, услышь о том, откуда и каким образом мы на самом деле прибыли… Но эту часть наших приключений я предусмотрительно обошла молчанием.

Наконец одна из старух – или это она только казалась старухой по сравнению с девчонками? – высокая и властная, с резкими чертами лица, прикрикнула на женщин, и добрая половина из них – особенно те, что помоложе – вернулась к прерванным занятиям, искоса поглядывая на меня и прислушиваясь к нашему разговору.

– Ну, а ты что умеешь делать? – в упор спросила меня старуха, прожигая взглядом почти насквозь, – готовишь ли умащения, как дочери савеян, кроишь ли одежды из пестрой ткани, как умеют финикиянки, расшиваешь ли их золотом, как девы египетские, прядешь ли тончайшее руно, как дочери израильские?

– Да я все могу… – пожала я плечами. – Ну или почти все. Я рисовать умею, и из глины лепить, и шить, и вышивать, и…

– Что означает «рисовать»? – перебила меня старуха. – Такое у нас здесь неведомо.

– Рисовать значит изображать людей, животных, предметы разные,– начала я. – Можно рисовать красками, можно углем, можно тушью. Хочешь, покажу? Только прикажи дать мне папирус и тушь с палочкой, хорошо?

– Нет! – тихим, но решительным голосом ответила старуха и даже ногой притопнула, – Нам не разрешается изображать живущих в этом мире, и тем паче – в горнем и подземном.

Она внезапно замолчала, подняв глаза к небу, и я поняла, что с психами лучше не связываться.

– Ну нельзя так нельзя, – покладисто согласилась я. – Раз в ваших краях это дело под запретом, давайте о другом о чем-нибудь поговорим. Например о вязании…

– О чем, о чем? – переспросила старуха.

– О вязании, – повторила я, сообразив, что произношу это слово по-русски, ибо не знаю его еврейского аналога. Для пущей убедительности я сделала руками такие движения, словно набираю и провязываю петли. Старуха по-прежнему непонимающе смотрела на меня, и тут мне в голову пришла одна идея.

– Пусть госпожа прикажет дать мне четыре оструганные палочки и моток пряжи, и я покажу тебе, на что я способна.

Старуха хлопнула в ладоши, одна из девушек поспешно вышла, и через несколько минут в комнату вошел давешний мой провожатый. Достойная дама передала ему мою просьбу о палочках, я пояснила, какой длины они мне нужны, и какой гладкости, и очень вскоре в руках у меня оказался набор довольно корявеньких, но все-таки спиц. Молоденькая девушка, сидевшая за прялкой, поделилась мотком тончайшей пушистой шерсти, и я принялась за дело. Вообще-то с детства меня учили вязать на пяти спицах, но со временем мне американская система пришлась больше по душе, и я, прикинув на глазок размеры Важной Старухи, пустилась в очередную авантюру. К тому моменту, когда слуги внесли в залу подносы с лепешками, мясом и сладостями, у меня на спицах уже виднелась добрая половина теплого и уютного носка.

Чем дальше продвигалось дело, тем с большим любопытством смотрели дамы и девицы на дело рук моих. А когда в вечерних сумерках я закрыла последние петли и предложила старухе примерить носок, та с изумлением поглядела на мое творение и недоверчиво спросила: «Делать такую теплую обувь, ты, верно, научилась у сынов севера, которые не прячутся в домах, даже когда выпадает снег и застывает в кувшинах вода»?

– А чего тут уметь-то? – фыркнула я, – У нас такое даже девчонки маленькие вязать умеют. Хотите, и вас тоже научу? А то зима на носу, вы что, так и будете на босу ногу ходить?

Столпившиеся вокруг дамы недоверчиво цокали языками, передавая из рук в руки грязновато-белый носок с так и не отцепившимися кое-где колючками, засовывали внутрь руки и одобрительно качали головами, подтверждая, что в такой обуви им, пожалуй, никакая зима не страшна.

– А что еще ты умеешь… уаззани? – спросила старуха, коверкая русское слово, когда носок, совершив круг по рукам, вернулся к ней.

– Да все, что хочешь, – беспечно ответила я. – Кофты, свитера, шапки, шарфы, варежки, пояса – я все могу.

– Пояса! – Торжественно поднимая палец вверх, возгласила старуха. – Ты сможешь связать красивый пояс, достойный того, чтобы его носил царь?

– Конечно смогу, нитки только хорошие дайте, и спицы нормальные, – ответила я.

– Тогда завтра ты будешь вязать царский пояс, – резюмировала решительно старуха. – И еще будешь учить нас делать эти твои… носки.

– Да буду, буду, – согласилась я, пусть только кто-то спиц нормальных наделает, чтобы прямые были, а не эти кривульки, и отшлифует их получше. А мне для пояса пусть спицы с наконечниками сделают, а то неудобно будет.

Вновь призванный Главевнух пообещал, что к утру все потребные материалы будут готовы, проводил меня до нашей с Венькой комнаты, и… и меня снова ждал одинокий вечер.

А потом еще и еще… Венька являлся грязный и потный, падал рядом со мной на ложе когда я уже крепко спала, утром снова исчезал ни свет ни заря, так что мы и словом обменяться не успевали. И что, спрашивается, ради этого всего я так стремилась в град Давидов? А где же город золотой из моих грез? Действительность, как водится, оказалась куда грубее и прозаичнее любых фантазий.

Ну и ладно, пусть мальчики играют в свои мужские игрушки. А у меня пока своих дел хватает. Мастер-классы по вязанию шли полным ходом, пояс царский тоже получался просто заглядение, тем более, что на отделку я пустила свои заветные финикийские бусины, фантастическим образом уцелевшие во всех наших передрягах. Пару наиболее сообразительных девчушек я даже обучила самым основам макраме, и они теперь плели из белых и золотых нитей отделку для царского плаща, непременно вплетая по углам по голубой ниточке для оберега от злых духов. Одним словом, подготовка к какому-то празднеству шла полным ходом. Только вот к какому? Любые вопросы на эту тему Главстаруха пресекала одним мановением руки, а я себя уже десять раз обругала за то, что в свое время не удосужилась почитать ничего по истории древнего мира.
И еще очень занимала меня одна мысль – а что скажут археологи, если через тридцать веков откопают наши художества? Надеюсь, я ничего такого принципиального в мировой истории

не порушила? А то, может, как обуется иудейская армия в шерстяные носки, да как повысится ее боеспособность в зимнее время, и пойдет вся история неведомым порядком. А потом вынырнем мы с Венькой в своей эпохи, глядь, нет никакой Москвы, а есть только один всемирный Израиль. И что ж тогда хоругвеносцы с хамасовцами делать будут? Уйёо! Обсудить бы это дело с Венькой, только где он, спрашивается? Может, и не нужна ему больше никакая Юлька на веки вечные? Думать о таком было очень грустно, а не думать тоже не удавалось. Ну почему мужики вечно думают только о себе и о своих игрушках, а?

 

52

Как-то уж очень быстро оно всё тогда завертелось, и не продохнуть… Домой приходил – падал трупом, только бы выспаться хоть немного, уж не до нежностей было. Йоав меня не просто торопил – гнал, как сумасшедший: если завтра война, если завтра в поход… Хотя у них тут войны не объявляются и не прекращаются – они приостанавливаются на время, чтобы стороны передохнули и подготовились к следующему раунду. В этом смысле двадцатый век нашей эры на Ближнем Востоке очень похож на десятый век до.

Уже следующим утром после аудиенции, ни свет ни заря, посыльный разбудил меня и утащил за город, на боевую учебу – Юлька я постарался не будить. Сразу стало понятно, что эта военная подготовка будет очень мало похожа на ту вялую учебу резервистов, которую я пытался организовать еще в Угарите, и было это, казалось, многие годы назад – а всего-то месяцев шесть, или семь. Так много с тех пор всего случилось!

Прежде всего, очень сильно отличались начальные условия. Как я и представлял себе, постоянной армии у Давида практически не было. В случае большой войны собиралось по всей стране ополчение, так что я хоть и был назначен сотником, но никакой сотни у меня под началом не было, и взять ее было пока неоткуда. Еще несколько таких же офицеров жило в небольшой нашей столице и ее окрестностях, остальные были рассеяны по стране, как и рядовые воины. Вот нападут филистимляне – соберется ко мне постепенно, за пару недель, человек сто, или пятьдесят, или двести, уж как получится, вооруженных чем попало и примерно так же обученных. Вот их-то я и поведу в бой, если другого командира у них на тот момент не случится. Радостная перспектива.

В Иерусалиме и его окрестностях квартировали только два отряда постоянной боевой готовности, и оба состояли не из израильтян. Называли их тут «керетеи» и «пелетеи», и кем они были по происхождению, я так до конца и не понял. Похоже, что это правнуки тех самых молодцов, которые разнесли в свое время в щепки Угарит, и даже может быть, что их названия указывали на Кипр и на тех самых филистимлян, с которым воевать мы и готовились. Друг с другом они говорили иногда на своих каких-то наречиях, явно не семитских, но и еврейским владели свободно, я даже акцента не замечал.

Воевать эти два отряда, впрочем, особенно и не собирались. Их задача была – охранять царя, и такое решение сразу показалось мне очень логичным. Набери Давид свою стражу из израильтян, пусть даже из своих сородичей, из племени Иуды – не миновать тогда распрей и дворцовых переворотов. Вон, родной сын Авессалом и то восстание против отца поднял. У нас Римских пап тоже издавна охраняют швейцарские гвардейцы, хотя среди самих пап швейцарским происхождением никто пока не отмечен, и вообще основная религия в этой стране – протестантизм. Видимо, самый верный слуга для правителя тот, кто лично обязан ему всем, кому нечего ждать от других ни на далекой родине, ни в стране, где он служит. Такого ни задурить, ни подкупить не удастся – он понимает, что его голова при смене власти полетит первой.

И особенно логичным показалось мне, что этих отрядов было сразу два. Допустим, забастуют керетеи – так сразу поспешат выслужиться за их счет пелетеи. Возникнет среди пелетеев заговор – керетеи встанут железной стеной. Может, и во времена д’Артаньяна, по крайней мере, как это описывает Дюма, так и обстояло дело, с этими мушкетерами и гвардейцами, вечными соперниками на одной и той же службе?

Так что было у Давида ополчение, то есть просто мужики, которые живут своей жизнью и при необходимости берут в руки оружие, и была дворцовая стража. А еще были Трое, и были Тридцать – ближайшие сподвижники и соратники, друзья самого Давида со времен его юности. Кто-то из них уже умер, и почти все состарилось настолько, что в походы ходить не могли, но по-прежнему считалось, что уж эти-то Тридцать, и особенно Трое (Йошев, Элазар и Шамма – три таких же, как и царь, старика), уж они-то точно выйдут на любую битву и всех победят. Что бы там ни планировали мы с Йоавом, как бы ни распоряжались – вот придет один из них, скомандует по-своему, и кто за кем в данном случае пойдет, еще не известно.
Да плюс мелкие полусамостоятельные отряды по всей стране, подчиняющиеся местным старейшинам и прочим авторитетным людям. Их вообще никто не мог ни сосчитать, ни проконтролировать, но предполагалось опять-таки, что в случае большой войны они явятся куда надо.

А собственно, чего я ждал? Регулярной армии? То, что было в наличии, во всяком случае намного превосходило угаритское воинство по качеству. От меня тут действительно ждали помощи, и я готов был эту помощь оказать: научить хотя бы самых активных и способных азам проведения спецопераций. И таких, на самом деле, нашлось для начала достаточно даже из того случайного набора людей, оказавшихся в Иерусалиме, а кто-то еще мог присоединиться со временем.

Только они ждали, что я их быстро обучу каким-то отдельным трюкам, а уж как их применять, они сообразят сами. Я пытался читать что-то вроде лекций по военному искусству (не то, чтобы я был его знатоком, но все-таки тридцать последующих веков кое-какие наработки дали), но это совсем никак не воспринималось. Ты показывай, куда и как бить… Да и ладно бы с ней, с теорией, я пытался внушить им представление не только о личной доблести и геройстве, но и о тщательном планировании операции и железной дисциплине.

И уже через три дня таких тренировок (это значит – с рассвета до заката, а поесть нам в поле приносили) я понял одну простую вещь: если они, как мальчишки, хотят играть в войнушку, то в нее мы и будем играть. Но только по правилам. Разобьемся на два отряда, будем отрабатывать наиболее типичные ситуации: засада на дороге, диверсия на охраняемом объекте, похищение важной персоны. Только оружие будет учебным, чтобы без травм, и с имитацией ударов. Но все остальное всерьез: одна сторона защищается, другая нападает.
Эту идею мои «курсанты» восприняли радостным ревом.

– Ну вот завтра и попробуем, – сказал я.

– Завтра не получится, – ответил один из них с некоторым сожалением на лице.

– Почему?

– День субботний, – ответил он.

Я и отвык считать дни в этом мире! И в самом деле, если март отличался тут от июля или декабря погодой, то суббота ничем не отличалась от среды, да и слов-то я таких не слышал прежде. Странно, мы были в Дане, мы странствовали с израильскими купцами – неужели ни разу за всё это время не выпадала суббота? Или… или они просто не обращали на нее никакого внимания? И значит, единственная точка на всей планете Земля, где у людей бывает раз в семь дней обязательный выходной – это там, где мы сейчас находимся? Ничего себе…

– Да, конечно, – ответил я, – я и забыл дни считать. В самом деле, суббота.

И это было очень даже хорошо! И с Юлькой пообщаемся, а то и не видим друг друга практически, прихожу уже затемно, вымотанный до предела. И, в конце концов, посмотрим на город! А то утром – на тренировку, вечером – обратно, всё по одной и той же тропинке. Даже Скинии еще не видел, вот, как раз повод будет посмотреть…
Утром, конечно, хотелось подольше поспать. А потом еще немножко подремать. А потом… да мало ли чего хотелось, времени уже не было! Меня же ждали на субботнее жертвоприношение! И Юльку, кажется, тоже.

Я выпрыгнул из постели, срочно стал одеваться. Юлька уже не спала, но еще и не встала… «Давай, давай», – поторапливал я ее, – «а то всё самое интересное пропустим!» Но отчего-то она энтузиазма моего не разделяла и вообще смотрела как-то неласково. Ладно, кто их разберет, этих женщин, что у них там за перемены настроения!

Мы все-таки немного опоздали – когда мы пришли, богослужение уже началось. Скиния, как оказалось, стояла буквально в двух шагах от городских стен на ровной площадке, и совсем не там, где собирались храм – да я ведь проходил мимо нее не раз по дороге на наши эти учения, только я и не думал, что это была Скиния. Довольно ветхий шатер скромных таких размеров за полотняным забором – я-то полагал, там что-нибудь хозяйственное! Тем более, что оттуда периодически пахло горелым мясом. Оказывается, приносили жертвы!

Юльку пришлось оставить среди женщин, а меня мои сослуживцы потащили дальше, туда, где стояло наше воинство. Впрочем, столпотворения не было – это ведь была самая обычная суббота, никакое не празднество, да и погода подкачала, так что пришли к Скинии лишь жители Иерусалима и ближних окрестностей, и то далеко не все. Народ стоял на открытом месте, переминаясь с ноги на ногу под холодным дождем, а из-за полотняной ограды доносилось какое-то торжественное и немного заунывное восточное пение. Слов было и не разобрать с непривычки.

Потом протрубил рог, и еще раз – и тут же запахло жареным мясом. А мы-то как раз не завтракали… интересно, у них тут что, как в наше время, не принято есть, пока жертву не совершат? Похоже, что так. А и в самом деле, если жертва – трапеза для всей общины, да еще и такая, на которую Бога пригласили, как можно собственными бутербродами перед тем напихиваться?
Уж не знаю, то ли священство местное под дождем мокнуть не хотело, как и мы сами, то ли ритуалы у них были и впрямь такие короткие, но очень скоро распахнулись ворота (а точнее, скатали полотнище, закрывавшее вход во двор) и к народу вышел уже знакомый мне первосвященник. На сей раз он был в полном облачении, в высоком тюрбане, с дощечкой на груди. Помнится, на ней должны были быть двенадцать драгоценных камней с именами разных племен, но этого я разглядеть уже не мог. Священник благословил народ широким жестом, и служба закончилась.

– Ну, теперь к царю, пировать! – радостно сообщили мне сослуживцы.

– А жена? – переспросил я.

– Если царице будет угодно, ее позовут к женскому столу, – ответили мне.

Хотелось уточнить, кто у нас тут главная царица (их явно было в наличии больше одной), но я решил не впутываться во дворцовые интриги. Что ж, разделение по половому признаку тут строго соблюдается даже за столом – ну и ладно. Собственно, оно и в Угарите так было, и в Финикии, просто там мы с Юлькой были какими-то Вестниками, вот на нас правила и не распространялись. А тут уж приходилось соответствовать.

Словом, через полчаса или час (никто никуда не торопился) мы расселись на подстилках и коврах в большом зале царского дворца. Женщин с нами не было, Юльку я так с утра и не видел, и даже не знал, где она. Царь к нам так и не вышел, не было его и на жертвоприношении – видно, он уже почти не вставал с постели. Можно было только порадоваться тому, что мы все-таки успели увидеть Давида…

А потом стали подавать еду – ставили глиняные, а то и металлические блюда прямо на подстилки перед нами, наливали в чаши вино, и пошло веселье. О делах не говорили, и даже когда я заикнулся о дальнейших наших планах боевой подготовки, меня оборвали: «день субботний!» В смысле, общаться нужно совсем на другие темы. Оно и правильно, если рассудить! И потекли рассказы о жизни, о семье, о далеких краях… тут меня особенно много расспрашивали, а я даже и не знал, что и как им отвечать.

В этом мире для всего было свое место и свое время. А как быть, если мы к такому не привыкли? Если в выходной хочется не у царя пировать, а с любимой время провести? Ответа мне никто не предлагал.

В общем, когда пиршество закончилось, короткий день уже клонился к вечеру и для прогулок времени особого не оставалось. Да и Юльку надо было найти – на женскую половину дворца вход для меня был, разумеется, закрыт, а в нашей гостевой комнате ее не оказалось. Тогда я решил просто побродить в одиночестве по улицам этого маленького городка, в котором столько всего еще произойдет – но тогда он был какой-то ближневосточной Жмеринкой, глухой и никому не известной окраиной.

Да уж, с Тиром и сравнивать было нечего. По тесным улочкам текли грязноватые ручьи, с обеих сторон их обрамляли глухие стены домов, сложенные из грубого камня и едва обмазанные глиной. С редкими прохожими было трудно разойтись, и никаких, абсолютно никаких достопримечательностей не было видно. Вот интересно, Бог всегда выбирает для Себя что-нибудь такое неприметное? Ну как с Иерусалимом?

С Юлькой мы встретились только уже самым вечером.

– Ну как день прошел?

– Да ничего, нормально.

– Скиния у них какая-то такая… не новая.

– Потому, наверное, и храм строить собрались!

– Наверное.

– А баранину неплохо поджарили.

– Да, вкусно. Хотя перца не хватает.

– Ты на меня сердишься за что-то?

– Да нет…

– Тогда поцелуешь?

Вялый, дежурный поцелуй… Нет у меня, дескать, сил на что-то большее, но и объяснять, почему, сил тоже нет. Устали все, давай спать. Утро вечера, как говорится, мудренее… Или не откладывай на завтра то, что можно на послезавтра. Особенно если это выяснение отношений.

Ну, а на следующее утро опять был подъем до рассвета, торопливая лепешка вместо завтрака, построение, и дальше – прямо как в песнях: «путь далек у нас с тобою, веселей, солдат, гляди!» Кстати, эту песню пели в наше время и в Цахале, только на иврите: «Эль-адерех шув яцану, дерех арука бли кец». Впрочем, мы ничего и не пели – просто шли себе и шли на учения в спокойное место неподалеку от города, где было где разгуляться, не причиняя вреда стадам и посевам местных жителей.

Замысел был простым: отработать несколько самых типичных ситуаций. Начинать я планировал с засады: один отряд продвигается по дороге, другой его поджидает в укромном местечке. Соответственно, первый отрабатывает патрулирование, разведку местности и мгновенное развертывание из походного порядка в боевой при нападении с нескольких сторон, а второй – выбор места для засады, маскировку, одновременное нападение по сигналу и отход на случай, если противника не удастся полностью уничтожить, пока действует фактор внезапности.
Но всё опять как-то не заладилось, почти как в Угарите. Первый и главный вопрос, который был мне задан: кто будет изображать филистимлян? Ну прямо как послевоенные дети: наши, немцы… Да ведь их детство прошло не после войны, а во время. Так что никакие «красные – синие» или «восток – запад» тут просто не пройдут. С трудом удалось уговорить их назвать свои отряды именами командиров – так и то повздорили, кто будет за Давида, а кто против… Ну что ты будешь делать! Гражданская война тоже ведь им была очень хорошо знакома, вот они и стали друг другу припоминать: кто там как себя повел при восстании Авессалома, кто сразу занял правильную сторону, а кто потом присоединился, и когда именно.

Пришлось остановить этот галдеж и прокричать:

– Хватит! Здесь будет идти спор, но о другом. Спор о том, кто самый лучший воин! Нетрудно нанести удар мечом, это сможет сделать любой – трудно выбрать место и время удара, чтобы не пришлось повторять удар. Этому мы и будем здесь учиться. Кто победит в одном учебном бою, и в другом, и в третьем, тот и будет лучшим воином, того полководец Йоав представит царю.

На этом раздоры удалось кое-как утихомирить. Но вот дальше…

Во главе отряда, который должен был передвигаться по дороге, встал великий воин Беная. Он в свое время убил льва, и вражеских богатырей без счета – кто же сравнится с ним? Идею патрулирования он понял и одобрил, казалось, всё должно пройти довольно гладко.

Отряд, ставивший засаду, разделился надвое. Асаэл стоял во главе первого подразделения, которое должно было пропустить противника мимо себя и затем ударить в тыл, а Нахрай со своими молодцами – выждать тот момент, когда противник развернется к Асаэлу, и ударить через одну-две минуты опять-таки в спину. Сигнал к нападению первого отряда должен был подать хорошо замаскированный дозорный, протрубив в рог один раз – а потом двойным сигналом подать знак второй группе вступить в бой.
Только получилась всеобщая свалка. Для начала в отряде Бенайи практически все пожелали стать патрульными, чтобы первыми обнаружить врага. С большим трудом удалось уговорить их оставить хоть половину личного состава в основной колонне, чтобы было, кому потом ударить на засаду. Можно было не сомневаться, что с таким рвением патрульных засада будет обнаружена заблаговременно, но… она сама выдала себя! Дозорный подал сигнал, едва противник подошел на достаточно близкое для рукопашного боя расстояние. И он трубил и трубил в рог, а обе группы, не соблюдая уже никакой маскировки, неслись навстречу условному противнику, размахивая совсем не условными палками (мечи и копья мы от греха подальше сложили в сторонке). И началась потасовка.

– Стой, стой! – вопил я, но никто не хотел слушать.

Изрядно намяв друг другу бока и не добившись заметного перевеса ни для одной из сторон, древние мои спецназовцы остановились передохнуть. И приходилось объяснять азы тактики с самого начала…

Что ж, всё было понятно. Бой в этом мире пока что протекал по модели «стенка на стенку», что в Угарите, что в Иерусалиме. Должны пройти века, должны промаршировать по этой земле железные ассирийские полки, македонские фаланги и римские легионы, чтобы битые воины стали бы обращать внимание на тактические приемы и дисциплину, а не только на личную крутизну. И мог ли я переучить их? Я не был в этом уверен.

За такими экзерцициями день склонился к вечеру, холодному и сырому в эту пору года. Заночевать мы собирались прямо на месте, в шатрах и шалашах, так что бойцы стали потихоньку раскладывать костры, обсушиваться и обогреваться у огня, а заодно и готовили ужин. «Тогда считать мы стали раны, товарищей считать»…

– А здорово я тебе тогда засадил!

– Да это я тебя повалил на землю с первого удара!

С каким остервенением эти якобы взрослые мальчишки только что мутузили друг друга как самых распоследних филистимлян – и точно с тем же добродушием они теперь обсуждали этот бой, растирая свои совсем не условные синяки и вплавляя вывихи… А я себя чувствовал не столько инструктором спецназа, сколько пионервожатым. Только половина пионеров была старше меня лет на 10 минимум, и прошли они не через одну рукопашную.

Но прежде, чем мы окончательно устроились на ночлег, прибежал из Иерусалима гонец с вестью от Йоава (он отчего-то на этот раз оставался в городе и не пошел с нами):– Рано поутру оставьте это место. Беная пусть возвращается в град Давидов с теми людьми, которые при нем, чтобы охранять царя, а Асаэл и Нахрай пусть берут воинов своих и ступают к скале Зохелет, что около Эйн-Рогеля, это недалеко.

– Отчего такая спешка, – удивился я, – неужто война?

– Нет ныне войны, – ответил гонец, – а только собираются сыновья царские в Эйн-Рогель на празднество.

– А что за праздник? – удивился я, – еще вчера праздновали субботу, и о других празднествах не было слышно.

– Адония, сын Давида, приносит там жертвы, – ответил гонец уклончиво.

Что-то такое я уже читал, в самом деле, или слышал… Ах да, Юлька рассказывала про Рогатого Зухеля – так вот это о чем: скала Зохелет у Эйн-Рогеля. Так это всё что, подстроил Ахиэзер? Или просто знал об этом заранее? И для чего должны мы теперь делиться на два отряда?

– Почему же позвали только отряды Асаэла и Нахрая? – удивился я.

– Такова воля господина моего Йоава, – ответил гонец, – чтобы они охраняли царских сыновей. Асаэл брат Йоаву, а Нахрай был его оруженосцем. Доверяет им господин мой, как себе самому.

Что ж, логично: в нужный момент услать войско на учение, разделить его на две части, одну вернуть в казармы, другую, более надежную, послать на какое-то важное мероприятие, куда не всех пустишь… Только на какое именно? И в этот момент стало мне вдруг казаться, что не таким уж и условным было это деление на два противоборствующих лагеря, и что если есть тут кто-то по-детски наивный, кто не бельмеса не смыслит в здешней тактике и стратегии, так это я сам.

Что оставалось тут сказать? Только что утро вечера мудренее, и что на этот раз без Ахиэзера мне точно не разобраться во всем происходящем.

 

53

Если это у них называется выходным днем или как там еще, то я Владычица Вселенной, никак не меньше. Мало того, что выспаться не дали, в несусветную рань подняли, так еще и пришлось тащиться куда-то на ветер и холод и на голодный желудок выслушивать заунывные завывания местного шамана, попа, раввина или как его там? И эта невнятного вида палатка и есть та самая Скиния Завета, о которой мне Венька все уши прожужжал? Мдааа… Если у них ко всем святыням так «бережно» относятся, то я не удивляюсь, почему у евреев столько проблем было на протяжении всей их истории. Если люди не уважают свою святыню, то кто ж их самих уважать тогда будет? Хорошо бы, конечно, с Венькой этот вопрос обсудить, но где он – тот Венька? Опять унесся к своим бородатым мальчишкам и совершенно счастлив от того, что может сутки напролет считать себя крутым вожаком и мега-стратегом. А мне оять весь день ошиваться среди этих глупых куриц, с которыми слова толком сказать невозможно. Да еще ради субботы делать вообще ничего нельзя, даже вязать, так что обречена я на целый день чудовищной, зубодробительной скуки.

На мое счастье богослужение местное завершилось довольно скоренько, после него, как водится, «мальчики налево, девочки направо, в столовую для приема пищи шагом марш». Ну чисто как в детском лагере, только с разделением по гендерному принципу. Вот блин, даже ради выходного дня нельзя с собственным мужчиной за одним столом оказаться. Ну уж нетушки, нафиг мне такая жизнь, надоело, хватит!

Обуреваемая этими мрачными бунтарскими мыслями я медитировала над пресной лепешкой до тех пор, пока меня не вывел из задумчивости гортанный голос Главстарухи. Похоже, она не первый раз ко мне обращалась, потому что мордочки прочих девиц были с любопытством повернуты в мою сторону, а в глазах барышень читался плохо скрываемый вопрос «Что это с ней такое творится?» С трудом стряхнув с себя оцепенение, я сдержанно извинилась, сославшись на нездоровье. Старуха неожиданно лукаво посмотрела на меня и коротко кивнула на мой живот, дескать, не там ли источник моего нынешнего нездоровья, такого обычного для всех женщин. Я не сразу поняла, что она имеет в виду. А потом, неожиданно для себя залившись краской до ушей, отчаянно замотала головой.

Старуха неожиданно засмеялась, причем смех у нее оказался звонким и мелодичным, почти как у девушки.

– Или не восходит господин твой на ложе твое?» – с улыбкой спросила она, всем своим видом давая понять, что это дело самое обычное, на такие темы вполне допустимо говорить в самом широком обществе.

– Ээээ… восходит, – запнувшись, подтвердила я, к полному своему изумлению краснея еще пуще.

– А разве ты не знаешь, что угодных ему Всевышний благословляет потомством, чтобы род их не угас? – так же весело и чуть торжественно продолжила старуха, – И что женам благословение то не всегда легко, но оно радостно, ибо нет большего счастья, чем носить под сердцем свое дитя!

Разговор принимал какой-то совершенно абсурдный оборот, но объяснить царице, что не беременна я, а аппетит пропал от злости и раздражения, я не могла ни за какие коврижки, да еще при посторонних. Так что я не нашла ничего лучшего, кроме как схватить с блюда ближайший ко мне кусок баранины и вцепиться в него зубами.

– Вот так-то лучше, – снова засмеялась царица, – будущая мать должна хорошо есть, чтобы родить здорового наследника, дабы обрадовать господина своего.

Откровенно говоря, своего господина я не то, что радовать, я видеть его сейчас не могла, но эти все чувства приходилось держать при себе, поэтому я просто сделала невнятный жест и самозабвенно предалась поглощению баранины, которая, надо отдать ей должное, оказалась действительно отличной.

Но каким бы ни был изысканным праздничный обед, весь день за столом не пролежишь… А делать-то совсем ничего нельзя. И из дворца без сопровождения выходить тоже нельзя. Сплошная засада кругом, что ни говори. Пришлось покорно тащиться вместе со всем курятником в женские покои, слушать местные байки и легенды в исполнении каких-то престарелых гетер, явно испытывавших немалое волнение при рассказах о том, кто к кому взошел и кто кого в итоге родил. У меня уже через полчаса все имена и события смешались в одну липкую кашу, и, делая вид прилежной слушательницы, я самым неприличным образом задремала посреди рассказа о чьих-то очередных любовных подвигах.

Одним словом, суббота пропала самым бездарным образом. И когда под вечер явился наконец мой ненаглядный, пороху обсуждать что бы то ни было с ним у меня уже не осталось. И вообще, мне как-то все стало безразлично, что ли… Хочет играть в свою войнушку – пусть играет. А я тут тихо загнусь в одиночку, он, небось, особо и не заметит даже. Ну и ладно, так ему и надо. Тихонько шмыгая носом от всепоглощающей жалости к себе, я отодвинулась на самый край кровати и сделала вид, что заснула, хотя на самом деле не спалось мне… совсем не спалось. И только когда небо на востоке начало чуть-чуть светлеть, глаза мои наконец закрылись, так что утреннего ухода Венькиного я вовсе не услышала.

Тем вечером он не вернулся, да и не должен был, так мне сказали. Но и на следующий день его не было. И когда он придет, не знал уже никто, и вообще как-то всем стало не до меня, и даже как будто не до обычного рукоделия, хотя всё наше бабье царство всё так же сидело и чего-то шило, или вышивало, всё так же чесало языками или распевало песенки… Жить уже не хотелось, если честно.

А третий день – он начался как обычно. Я уже и привыкать даже начала к беспросветному своему существованию. Серенькое пасмурное утро с низкими тучами, чуть не цепляющимися за верхушки деревьев, предвещало такой же унылый и пасмурный день, как и вчера, как и завтра, как и… кто знает, сколько еще? В царицыны покои я приплелась с большим опозданием, впрочем, памятуя недавние монаршие комментарии по поводу моего состояния, на это посмотрели снисходительно, а мрачность мою и припухшие от слез глаза списали на якобы имеющийся токсикоз. Ничего меня не радовало, даже почти законченный парадный царский пояс показался примитивным и убогим. Я мерзла, куталась с попахивавшую овцой шерстяную накидку, и тоскливо глядела через небольшое оконце во двор, по которому пронзительный ветер гнал опавшие листья, солому и какой-то мелкий неопределенный сор.

Жалобно мемекая и припадая на переднюю ногу, проковыляла нечесаная черная коза с застрявшими в шерсти репьями, за ней гнался мальчишка – помощник мясника. Да, нечего сказать, достойный антураж для царских чертогов… Что ж у них тут все так тоскливо и уныло, а? И это золотой город моих грез – Ерушалаим! И это дворец величайшего из царей – Давида, которого я так мечтала увидеть, и которого мне, судя по всему, так и не покажут, по крайней мере, при жизни… Ну что ж за невезуха-то? Нет, правильно говорят, что не нужно мечтать и ничего себе выдумывать. Потому что от столкновения фантазии с реальностью бывает ой как больно, это я уже слишком хорошо знаю.

После дневной трапезы сумрак за окном совсем сгустился, так что пришлось зажечь светильники, от которых по стенам заплясали длинные изломанные тени. Внезапно я поняла, что еще минута – и я разревусь прямо перед всем благородным сборищем. Пробормотав какие-то невнятные извинения, я попросила дозволения уйти. Старая царица, понимающе поцокав языком, разрешила, велев лечь в постель и выпить теплого вина, чтобы прогнать хандру и озноб. Она даже предлагала прислать мне для развлечения кого-то из своих дуэний, но я отказалась, сославшись на то, что хочу уснуть, и почти бегом вернулась в нашу с Венькой камеру. Свернувшись калачиком на сбитой постели, я попыталась согреться, но меня по-прежнему трясло от разочарования, злости и жгучей жалости к себе. Ну неужели мне именно так и придется доживать в этом примитивном мире весь остаток своих дней? Не хочу! В подкрепление своих слов я с силой треснула кулаком по изголовью кровати, отдернула ушибленную руку и, невольно приподнявшись, обернулась в сторону окна.

Что за чудеса? Вот только-только над городом висели низкие почти снеговые тучи, а сейчас небо неожиданно расчистилось, так что над царским садом засиял лоскут ярчайшего голубого неба, а из-за стремительно уносившихся куда-то за Хеврон облаков пробился красноватый луч спускающегося за горизонт солнца. И под этим солнцем неожиданными яркими красками заиграли ветки мокрых олив, сад словно забыл, что на носу зима, и совсем по-весеннему встрепенулся навстречу внезапному теплу.

Набросив на голову покрывало, я неслышно, чтобы не привлекать к себе внимания, спустилась в сад – я уже знала, как туда выйти. Я медленно пошла между деревьев, стараясь ничего не упустить, впитать в себя каждую крупинку этой предвечерней красоты, неожиданной и оттого еще более прекрасной. Тропинка, которой я брела, внезапно повернула направо, и в ее изгибе мне открылась древняя олива, словно седая от старости. Ее грубая кора во всех направлениях была исчерчена трещинками, образовывашими сложный затейливый узор. Остановившись, я медленно провела пальцем по одной из трещинок. Нет, мне не показалось, это действительно чей-то нос с небольшой горбинкой как живой пропечатался на древней коре. А вот и глаз, полуприкрытый тяжелым набрякшим веком, с нависающей над ним мохнатой бровью. Дерево словно испытующе смотрело на меня, пытясь понять, что за чужеземка появилась меж его обвисающих от старости ветвей. Я вздрогнула – таким живым показался не этот мудрый старческий взгляд.

И тут ушей моих достиг негромкий, но явственный вопрос: «Кто ты, незнакомка, и откуда ты появилась в царском саду?» Меня в первую минуту чуть кондратий не хватил. Ну дожили, со мной уже деревья разговаривают, депресняк перешел в натуральную шизу… Я беспомощно оглянулась, чтобы убедиться, что вокрг меня все-таки сад, а не сборище каких-нибудь энтов, и чуть не подпрыгнула от неожиданности. В двух шагах от меня на дорожке стоял смуглый брюнет, с виду совсем еще молодой парень. И когда только он успел ко мне подкрасться? Зуб даю, все было тихо, и ничьих шагов я не слышала.

– Так кто ты такая, как тебя зовут? – вполне дружелюбно улыбаясь,повторил юноша. – Не бойся, я ничего плохого тебе не сделаю. Я только хочу знать, кто ты и откуда.

– Я… я Йульяту из Угарита, – спотыкаясь на каждом слоге, сообщила я. Мучительно соображая, стоит ли ввязываться в очередные муторные объяснения про Москебу и связанные с ней сложности. – Я.. мы… мы пришли посмотреть на царя…

На этом слове я осеклась, увидев, что брови юноши сомкнулись, а на лице изобразилась горестная гримаса.

– Боюсь, ты не сможешь увидеть царя, – медленно, старательно подбирая слова, проговорил он. – Царь болен… очень болен.

– Я знаю, – кивнула я и, повинуясь внезапному порыву, схватила юношу за руку. – Мне очень жаль… я сочувствую… Ой, прости…

В мгновение ока припомнив все рассказы о здешнем этикете, я выпустила руку моего собеседника и страшно смутилась. А вдруг я своей вечной непосредственностью что-то здорово напортила?

– Ничего… благодарю тебя, – прохладные пальцы осторожно коснулись моей пылающей щеки.

– А ты… чья? – немного помедлив, задал он следующий вопрос. – Есть у тебя муж или господин? С кем ты пришла в град Давидов так издалека?

– Нет у меня ни мужа, ни господина, – решительно отперлась я, в доли секунды убеждая себя, что хозяев у меня сроду не было, а мужем, по крайней мере, законным, Венька мне считаться никак не может. И вообще, бросил меня тут на произвол кого угодно – пусть теперь не обижается, вот! – Я пришла сюда с… братом!

– Не слышал я, чтобы в стране Угаритской девы были столь смелы и самостоятельны, и столь привязаны к братьям, чтобы пускаться с ними в такие дальние путешествия, – с лукавой улыбкой парировал мой собеседник, – Ну хорошо, я еще могу понять, когда дальний путь пускается мужчина, ему положено. Но ты – девушка, что тебя позвало в наши края? Не только же из любви к брату ты решилась предпринять столь долгое и опасное путешествие?

– Не только, – решительно ответила я. – Я правда хотела увидеть царя и нарисовать его портрет. Я же не знала, что у вас тут это запрещено.

– Как нарисовать? – несколько опешил мой собеседник. – Ты умеешь изображать людей и предметы?

– Умею, – ворчливо подтвердила я. – Я вообще много что умею, только у вас тут не развернешься особо с вашими порядками. Вот зря вы…

– Тише-тише, – юноша прикрыл мне губы ладонью, и словно бы случайно убрал ее не сразу, а чуть помедлив.– Не стоит об этом говорить. Расскажи мне луше о вашем путешествии, что вы видели в таком долгом пути, у каких народов побывали?

Его горячий взгляд обегал меня с ног до головы, словно пытаясь проникнуть вглубь покрывала, и я чувствовала, что противиться этому взгляду трудно… очень трудно. Я непроизвольно зажмурилась и потрясла головой, чтобы сбросить наваждение, накидка сползла на плечи, и взору моего собеседника открылись изрядно отросшие за время нашего путешествия кудри, на концах обесцвеченные московской краской, а в остальном возвратившие свой обычный орехово-рыжий цвет.

– Хорошо, я расскажу… только не смотри на меня так, – я уже сквозь землю готова была провалиться, лишь бы спрятаться от его жгучего взгляда. Ну что такого он в моих волосах разглядел! Я у парикмахера три тысячи лет не была, между прочим.

– А я хочу смотреть… ты совсем не похожая на наших дев. Я таких, как ты, никогда не встречал. Неужели ты рождена в этой дыре на краю света? Не может быть, ты не такая, как девы северных берегов. Откуда ты? Я хочу знать про тебя всё…

Сердце тяжело ухало, в ушах стучали тоненькие надрывные колокольчики, голова кружилась, и все мое существо отчаянно кричало, что надо бежать, закрыться у себя в комнате, скрыться от этого юноши, такого властного и притягательного одновременно. Но я не могла… Я ни шагу бы не ступила, потому что в то же самое время где-то в глубине души звенела и пела радость: сбывается самая странная, самая фантастическая мечта моего детства. И будь что будет, но я по своей воле не уйду от своего царевича. Я расскажу ему всё, что он захочет, даже если на это потребуется тысяча дней и ночей. Только… только я не хочу, чтобы на нас пялились всякие дурацкие свидетели, ибо мало ли кто сдуру выйдет на ночь глядя в сад. И именно это я и брякнула ему самым что ни на есть прямым текстом.

– Ты права, Йульяту, – засмеялся юноша. – Но во дворце тоже есть слишком много лишних ушей и глаз. – Знаешь, что мы сделаем? Здесь неподалеку есть шалаш садовника. Идем туда, там нам будет тепло и сухо. И никто не сможет подобраться незамеченным: слух у меня как у рыси, я услышу даже самые легчайшие шаги.

– Ну же, идем, Йульяту, не робей, – и, сжав мои пальцы своей огненной ладонью, юноша быстро зашагал по тропинке вглубь сада. Мне не оставалось ничего другого, как следовать за ним…

 

54

К месту назначения наш отряд прибыл в Эйн-Рогель, можно сказать, вовремя – к самому началу этих непонятных торжеств. Как я уже говорил, воинство наше поделили на две части: одну отправили охранять непонятное мне празднество, а другую отправили по домам. И было у меня серьезное подозрение, что выбор был далеко не случаен, что одна половина войска кому-то казалась для данного случая более подходящим, чем другая… Но наверняка я ничего не знал.

Не знал даже, как поступить мне самому – на мой счет никаких распоряжений не было дано. Дескать, определяйся сам, с кем ты. Но как определиться, если я не понимал смысла этой игры? Но раз мой непосредственный начальник Йоав сам отправился на праздник, значит, и мне было естественно пойти за ним в отсутствие других распоряжений. Но отчего тогда Йоав с самого начала не выступил с нами? Хотел что-то устроить в Иерусалиме, да так, чтобы лишний народ, особенно народ вооруженный, у него под ногами не путался?

Разгадка находилась в Эйн-Рогеле, небольшом селении у источника возле самой столицы. А вот Юлька была в Иерусалиме. Совсем неподалеку. Конечно, Юлька важнее разгадки… но Юлька же никуда не денется, верно? К ней-то я всегда успею вернуться – так я это тогда понимал.

В общем, пока сборы да построения ¬– пришли мы в назначенное место уже к вечеру, а жертвоприношения должны были состояться следующим утром. К чему все эти жертвы, с какой стати? Мало, что ли, было субботних? Так еще новомесячие будет, да и мало ли праздников в календаре… Но обо всем этом думать как-то было некогда: с неба лилась холодная вода, дул пронизывающий ветер, мы промокли и изголодались. Шатров у нас с собой было мало, да и те отсырели, места в домах селения были заняты, провизия подходила к концу, сухих дров не было вообще… До ритуалов ли тут! Согреться, наестся, улечься – а с утра уж и думать, куда попал и что будет дальше. А как еще солдату?

Но тут мне повезло – навстречу нашему отряду вышел лично Ахиэзер! Честно сказать, особо нежных чувств я к нему не испытывал, казалось мне его поведение довольно подозрительным, но когда он предложил мне горячей говяжьей похлебки со свежеиспеченными лепешками, кувшин подогретого вина с пряностями (подозреваю, рецепт глинтвейна попал в эту эпоху прямо от него!) и место в собственном шатре, мне уже ни о чем не хотелось его спрашивать. Хотелось только спать.

Поднялись мы, как всегда, едва стало светать. Завтрак в связи с жертвоприношениями отменялся, было время собраться и приготовиться к церемониальному маршу, к выходу с цыганочкой… или как тут это называется? Ахиэзер никуда не торопился, сидел на камушке у входа в шатер и любовался окрестностями. За ночь погода переменилась: стало холодней, чуть выше ноля, но зато ясно. Окрестные горы опоясались розовым по вершинам, а внизу еще густела фиолетовая тень. Пахло свежестью и спокойствием, где-то пела одинокая птица, словно и

не зима, и было так ясно и хорошо, что даже спрашивать ни о чем не хотелось.

Но я все-таки спросил, присев на соседний камень:

– Доброе утро! А в честь чего торжество?

– Действительно, доброе, – благодушно отозвался он, – инаугурация преемника.

– Что-то? – не понял я.

– Ну, следующий кинг… король… или как это… а, царь. Следующий царь дает присягу. Коронуется. Вступает в должность.

– Разве Давид…

– Нет-нет, что ты. Еще несколько месяцев проживет, судя по симптомам. Но он уже ретайед по причинам здоровья, ты заметил? А власти нужна преемственность. И стабильность.

– Нужна, – согласился я, – но почему так спешно? И почему здесь?

– Политика, – отозвался он, – так спокойнее.

– Надо же… Когда я видел Соломона во дворце, совсем по нему не было похоже, что всего через несколько дней…

– Так Соломон тут и не при чем.

– А кто же? – опешил я.

– Адония, – спокойно ответил он, – разве ты не читал Библию?

И в самом деле, как я мог забыть! Там же была история про Адонию, другого царевича, который самовольно занял престол еще при жизни Давида, а потом его сместили, настоящим царем стал Соломон, и Адонии крепко не поздоровилось, а равно и всем, кто его поддержал. Деталей я уже не помнил, но вроде как всех убили. Включая, кажется, начальника моего Йоава… И помню, что ситуацию там исправили Вирсавия, мать Соломона, и пророк Нафан. Ну точно, я присутствую при историческом событии. Всё как в Библии написано!

– А, ну да, – кивнул я, – вспомнил. В самом деле.

Мы еще немного посидели, любуясь рассветом. Солнце скрывалось за горами, мы сидели пока что в тени, но мир вокруг постепенно расцветал и наполнялся звуками, запахами и красками. И зачем было кого-то убивать в этом мире, полном свежести и радости? Зачем спорить о престоле?

– Не опоздаем? – спросил я.

– Уже скоро, – кивнул Ахиэзер и добавил, – какое прекрасное утро для начала нового царствования!

– Только ведь ненадолго, – отозвался я.

– Почему? – переспросил он.

– Так ведь в Библии всё описано. Следующим будет Соломон. А Адония – это совсем ненадолго. Потом беднягу убьют.

– А, ну да… ты же не знаешь.

– Чего не знаю?

– Условий хроноэксперимента.

– Какого эксперимента?

– По сюжетной коррекции. Развилка пройдена, Бэн. Мы движемся по другой сюжетной линии. Здесь царем будет Адония. Ну, а Соломон… приятный молодой человек! Он будет хорошим помощником брату своему царю. Заметь, что никто не пострадает, в отличие от канонической версии. Никто никому не будет мстить. Это куда более гуманно, не так ли?

– Но почему же?! – недоумевал я, – Вирсавия, Нафан! Они же пойдут к Давиду! Нажалуются и он всё отменит! Соломон будет провозглашен царем еще при его жизни.

– Басанда! Никто никуда не пойдет, – спокойно ответил Ахиэзер.

– Какая такая «басанда»?!… – я вскочил на ноги, – ты что, ты их…?

– Да нет, ну что ты, успокойся, – Ахиэзер слегка напрягся, но остался сидеть, – живы и здоровы. Точнее, у Вирсавии легкий касаллик… или как это? дристалово. Недомогание. Не выходит с женской половины дворца. А «басанда» – это слово такое, вроде как «инаф» в современном русском языке. Или «баста».
Как же раздражал этот его «современный русский» язык – но не время сейчас было для лингвистических упражнений.

– А Нафан… – продолжил он, – у него появились внезапные дела в родном селении. Ничего особенного, просто срочный деловой визит: пришло известие о смерти близкого родственника. Ложное известие, разумеется. Но в городе его нет.

– А Соломон?

– Слишком ёш, в смысле янг. Зеленый еще. Не справится сам. Да и не до того ему, у него другое сейчас появилось увлечение…

– Ахиэзер, это всё устроил ты?

– Ну, я, – он поднялся и встал напротив меня, – а что? Никто в ходе подготовки эксперимента не пострадал.

– Но как?

– Вовремя сказанное слово, или, в случае с Вирсавией, вовремя добавленная порция безвредного лаксатива. И информационное сопровождение, разумеется.

– Ну и гад же ты… – растерянно пробормотал я. А что было теперь делать? Бить ему морду? Убеждать всех окружающих, что молодой царь неправильный, что ставить нужно совсем другого? Искать Нафана в его родном селении?

– Нет, я не из племени Гада, – спокойно ответил тот, – я вообще не отсюда, in fact.

– Но зачем, зачем всё это? Просто для прикола?

– Нет, – очень серьезно покачал головой пришелец из будущего, – у эксперимента есть очень серьезные показания.

– И какие же?

– Видишь ли, Бэн… Мы хотим видеть более толерантный Израиль. Посуди сам – сколько было связано всего с религиозной нетерпимостью! Все эти сожжения еретиков, крестовые походы. Мы хотим посмотреть, нельзя ли приучить человечество к большей толерантности еще на самых ранних стадиях. Адония совсем не фанатик. Если он взойдет на трон, вполне возможно, что нам удастся поддержать в нем идею о равной приемлемости всех религий.

– И только-то? – ахнул я.

– Это очень много! Израиль ждет совершенно другое будущее. В нашем линейном нарративе, ну, как оно служилось, народ Израиля донес до всего человечества представление о единстве Бога. Это очень важное представление. Но если он донесет до него и мысль о толерантности к другим религиям, мы можем получить совершенно другую историю! И самим израильтянам будет лучше. Разве не связан антисемитизм с этим стремлением к эксепциональности? Будут просто хальк среди других хальков, то есть народ как народ. И только.

– Но почему именно в этой точке вы вдруг вмешались? Почему не раньше, не в юности Давида? Не во время завоевания Ханаана? Тогда бы уж точно могли сыграть на поражение…

– Понимаешь, нам не хотелось допускать уничтожения израильтян как народа. Это было бы очень антисемитски, согласись. К тому же отменить завоевание Ханаана было невозможно без грубого вмешательства в ход истории, а это тоже, ой-бой, неэтично. Да и юный Давид не сдался бы без боя. Но теперь, когда Израиль – успешное государство, нет никаких сомнений в его перспективах. И поправку в линии мы вносим совсем небольшую, крайне малозатратную. И очень полезную для дальнейшего развития общества.

– Так вы что… – до меня начало что-то доходить, – вы хотите, что ли, уровнять язычество с единобожием? Чтобы не было никакой разницы?

– Не так примитивно, Бэн. Разница, безусловно, есть, и она очень важна. Но мы хотим, чтобы все конфессии, и в том числе язычники, могли бы спокойно практиковать. Чтобы не было войн на почве религии.

– Я видел, – мрачно ответил я, – дела одной такой конфессии. Как там, в Финикии, приносили в жертву детей. Даже не по особому какому-то поводу, а так, просто по расписанию. Очень даже спокойно. Им надо продолжать свою практику?

– Жакшы, никто не отрицает, что в мире еще очень много предрассудков. Мы, безусловно, постараемся их нейтрализовать. Но, с другой стороны, сторонники единобожия также были крайне нетерпимы. Например, проявляли гомофобию, причем в крайних формах. Вплоть до побиения камнями!
Я замолчал. Нет, не то, чтобы довод про гомофобию меня сразил. Но как-то выглядело всё это глупо и наивно донельзя: вот сейчас явимся к древним, объясним им, как себя вести полагается по нашим нынешним меркам и всех их перевоспитаем… а если не захотят?

– Мы тут нашли записки, – помолчав, добавил я, – тоже двое из нашего времени попали, только стартовали они лет на сорок-пятьдесят раньше нас. Прямо в город Угарит угодили, вполне на тот момент толерантный. Американец один, он там кока-колой торговал и на финансовом рынке спекулировал, всё хотел капитализм построить. И француженка-революционерка еще была, она им всё про Маркса и Че Гевару рассказывала, социально-сексуальную революцию продвигала. Ну и в результате рухнул Угарит, не выдержал эксперимента… Оно вам надо?

Мой собеседник натурально расхохотался:

– Дуруст! Окей! То есть, зашибись! Ну какой же это эксперимент? Это акцидентное попадалово. Да, у нас есть кое-какая информация об этом кейсе-мейсе. Что-то такое было. Но город Угарит был раздираем внутренними тенциями, к тому же как раз в ту эпоху проходила инвазия так называемых народов моря. Душманы они самые реальные, вот кто эти народы моря. Угарит бы все равно не выстоял. Ну, а эти двое… может быть, немного ускорили процесс. Но ты же понимаешь, дустум, что мы действуем совсем не такими топорными методами! Мы не собираемся никому ничего навязывать. Мы просто подталкиваем развитие в нужном… в наиболее прогрессивном направлении.

– И для этого ты здесь?

– И для этого я здесь, – кивнул он, – и нам пора идти на торжества.

– Подожди… – что-то все же не давало мне покоя, – а Соломон? Ты говорил, что его как-то отвлекли? Чем же можно отвлечь наследника от престола? Да еще мудрейшего из всех наследников, если верить Библии?

– Ну, это было совсем просто, – усмехнулся он, – в Библии отмечена не только мудрость Соломона, но и другие фичи. Ему сообщили, что во дворце появилась красивая девушка из дальних краев, которая, кажется, очень скучает одна. А вот уточнять про наличие у нее бой-френда не стали, информация должна поступать точными дозами. Так до царства ли ему теперь?

И только тут я понял, какой же я идиот! Бросил там Юльку, практически одну… уже и мне стало не до судеб царства! А если все уже у них там состоялось, и самая моя лучшая на свете Юлька навеки определена в гарем царевича, в обмен на уплывшее из рук царство? Помнится, тот же Адония просил себе одну девушку в качестве утешительного приза, когда царство отобрали. За то, кажется, его и казнили: а вот не зарься на чужой гарем! А Юлька, Юлька-то сгодится не только на утешение! Она… ну, в общем, если бы предложили мне ее или царствовать, я бы все-таки выбрал ее.

И вот теперь – потерять ее навсегда из-за всего этого? Ахиэзер, «брат-помощник», что ты наделал… или это я сам натворил? Или просто обстоятельства так сложились? Или… Неважно! Мне надо было срочно бежать в Иерусалим и пытаться хоть что-то исправить. Но легко сказать – бежать! А кто меня отпустит? Для сторонников Адонии это могло означать только одно: я лазутчик, который спешит в лагерь Соломона. Так что для начала мне пришлось явиться к месту жертвоприношения, разыскать там Йоава и поприветствовать его, покрутиться на глазах у как можно большего числа местной военщины… Иерусалим был совсем рядом, и направление я знал, да вот только дойти до города я не мог.

И утреннее хрустальное настроение, оно сразу растаяло, растворилось в этом притворстве и суете, да и погода испортилась – набежали снеговые тучи, оседлали вершины окрестных гор, скрыли дорогу к Иерусалиму. И как не бывало этого утра, когда всё казалось – да и было! – таким легким, простым и прекрасным.

Ах, как долго приносили они жертвы в сравнении с субботним днем! Или мне только так казалось? А потом еще было пиршество, и надо было сидеть на своем месте, и пить за нового царя снова и снова… да много чего еще было на том празднике, только мне не в радость. Ускользнуть удалось, когда народ уже изрядно перепился и продрог и стал расползаться по шатрам да окрестным домикам – погреться.

Небо перед самым закатом очистилось, закатные лучи окрасили навершия городских стен Иерусалима, и всё на мгновение показалось совсем не таким уж плохим и страшным. Вот сейчас найду свою Юльку, обниму ее, извинюсь – да, конечно, неудачно всё так получилось, бросил я ее, по сути, но я же не знал, не мог предугадать, и вообще…

Во дворец я вошел уже в темноте, к большому неудовольствию стражи, запершей ворота. Замешкался, дурак, у самых городских стен – думал, хоть цветочек ей какой-нибудь найти… Да какой же цветочек в ноябре? Меч мне, как и положено, пришлось оставить страже у входа (только личная охрана, да еще Йоав мог разгуливать по дворцу с оружием), и я рванул через ступеньку в нашу комнату. Юльки на месте не было, постель была убрана еще утром. Та-ак…

Дворец затих, народ отходил ко сну, бегать по комнатам и искать свою возлюбленную было не просто глупо – невозможно. А главное, я прекрасно догадывался, в чьей она сейчас комнате и на чьем она ложе. Но в эту комнату меня не пустят, да и не знал я, где она, а если найду и постучусь – утром буду уже без головы, да и только.

Оставалась одна надежда – внутренний сад. Именно туда выходили окошки царских покоев, и окошки женской половины. Мало что разглядишь снаружи сквозь эти бойницы, но вдруг хоть какой-нибудь признак, свет масляной лампы или голос… да мало ли что! Зимняя ночь была мне тут помощницей: никто не станет шататься по саду, и меня никто не заметит. Закутавшись на всякий случай поплотнее, с головой, в плащ из черной козьей шерсти, я шагнул за порог.

Сад в сумерках был негостеприимен и дик. Это днем он был меньше наших садовых шести соток, а сейчас… сейчас он был диким лесом, в котором я должен был найти свою принцессу или пропасть навеки. Я уже настроился, что придется провести тут долгие часы, может быть, даже всю ночь – а то вдруг она утром пройдет обратно через сад? Или даже ночью вернется в нашу комнату, пока никто не видит. Надо выбрать только удобную точку для наблюдения, и желательно под каким-нибудь навесом, чтобы и незаметно, и сухо на случай дождя. И такой навес действительно обнаружился в укромном месте, неприметном, и в то же время с достаточно хорошим обзором, чтобы…

Голоса! А точнее – голос. И никого не надо было искать, ждать, высматривать. Она – там. Я уже не прикидывал, отрубят мне голову сразу или нет, я вообще ни о чем не думал… тело, оно вот помнило с армейских времен, как двигаться потише, как высмотреть, кто в укрытии, как изготовиться к броску, как прикрыть собой заложницу. Или наложницу? То есть Юльку. Мою Юльку.

Только ей, кажется, ничего не грозило, не от кого было ее прикрывать. А меня – так и вовсе некому. И я шагнул вперед…

 

55

В пастушьем шалаше и впрямь оказалось сухо и достаточно тепло. В нем еще держался еле уловимый запах летних трав, напоминавший о солнце и тепле, на которые так щедра была здешняя земля, и о будущей весне, когда холмы и даже пустыни покроются цветами. Говорят, это очень красиво… Молодой человек скинул с плеч просторный шерстяной плащ (я мимоходом отметила про себя, какой тонкой оказалась его выделка, каким нарядным был узор), расстелил его и притянул меня за руку так, что мы тесно прижались друг ко другу, а сверху нас окутал свободный конец плаща. Ну точь в точь как в детстве, когда мы с Наташкой играли «в домик» и прятались под бабушкиным столом, покрытым бахромчатой шерстяной салфеткой.

– Ну, расскажи же мне о своих странствиях, Йульяту, – попросил мой собеседник, но в тоне его слышалась властная настойчивость, словно не просьба это была а приказ.

– Слушаю, господин, и повинуюсь, – попробовала я изобразить из себя послушную восточную рабыню, но молодой человек поморщился, словно услышал фальшивую ноту, и решительно замотал головой.

– Не называй меня господином, слышишь?

– Но… но как же мне тогда звать тебя? – я действительно растерялась. Мой энергичный собеседник мой так и не соизволил представиться.

– Называй меня Шломо, – тут же сообщил он и, видя мою нерешительность, добавил:

– Я так хочу. Я настаиваю.

– Ну хорошо, хорошо, – согласилась я, прикидывая про себя, кем мог оказаться этот напористый молодой человек, и совершенно неожиданно для себя самой брякнула:

– А ты-то сам кто… Шломо? Ты из охраны царя? Или из его ближайших слуг, раз так спокойно ходишь здесь, в царском саду?

В ответ на мой вопрос молодой человек самым простонародным образом хлопнул себя ладонями по коленям и раскатился таким звонким неудержимым смехом, что я против воли присоединилась к нему. С трудом отдышавшись и утирая ладонью заслезившиеся глаза, молодой человек в упор уставился на меня.

– Так ты не узнала меня, Йульяту? Ты не знаешь, кто такой Шломо, сын Давида?

Что?! Вот этот смешливый пацан, этот веселый и любопытный, как щенок спаниеля, длинноногий мальчишка, это царь Соломон?! То есть, еще не совсем царь. Или даже совсем не царь. Но это – он?! Тот, который тридцать столетий тому назад (или вперед?) приходил в лихорадочных снах к московской девчонке, начитавшейся Куприна? Но тот же был совсем взрослым, мудрым, опытным, а этот… Неужели нас занесло в те времена, когда никакого Соломона еще толком нет, а есть всего лишь личинка, из которой со временем вылупится настоящий царь?!
Все это казалось настолько фантастическим, что я невольно протянула руку, чтобы удостовериться, что я разговариваю с живым человеком из плоти и крови, а не с очередной своей сложнонаведенной галлюцинацией. Мои пальцы наткнулись на его горячую сухую ладонь, дрогнули и… и так в ней и остались.

– Ты что, Йульяту, что с тобой? – невольно встревожился Шломо, но я поспешила его успокоить:

– Ничего, это я так, от неожиданности… Прости меня, цар…евич.

Хорошо, что мне хватило соображалки в последнюю минуту все-таки назвать Шломо его собственным титулом, а не отцовскми. Как ни крути, Давид-то еще жив, а кто знает, как эти восточные мужчины реагируют на бестактность, пусть и случайную?

– Да я не сержусь, Йульяту, что ты, – вновь улыбнулся Шломо. Ах, какая у него была улыбка, разом нежная и лукавая, и в глазах плясали веселые золотые искры… Я ощущала, как стремительно теряю последнее чувство реальности, как меня словно затягивает в мягкую и нежную воронку, и слов человеческих не хватит, чтобы описать этот ласковый и властный смерч, увлекший меня.

Не помню толком, что я ему тогда говорила. Мы начали с путешествия, со всех тех страшных и трагических событий, свидетелями которых мы стали. Шломо оказался великолепным слушателем. Он так сопереживал, так эмоционально реагировал на все, что слышал – одно удовольствие было рассказывать ему все больше, больше и больше. И, естественно, как я ни старалась играть роль местной уроженки, все-таки прокололась. Он всё расспрашивал, а я всё выдавала подробности, и в конце концов упомянула найденные нами записи Жюли и Бена.

– Погоди, а как же вы смогли расшифровать письмена чужестранцев? – переспросил Шломо, удивленно хмуря лоб.

– Элементарно, Венька же знает английский, а я французский, – в запале брякнула я и прикусила язык, но было поздно.

– Что это значит «англит» и «франкит»? – вновь спросил Шломо, пристально вглядываясь мне в глаза. От его требовательного взгляда мне стало не по себе, я попыталась отвести взгляд в сторону, но крепкая мужская рука мягко и настойчиво взяла меня за подбородок и развернула так, что не спрячешь глаз.

– Так что это означает, «англит» и «франкит»? – с напором спросил царевич, и под его требовательным взором я против воли «отверзла уста» и постаралась объяснить и про британцев, и про галлов, и про их языки… А дальше пришлось объяснять про бумагу, карандаши, шариковые ручки. Воображаю, что он там понял из всего, что я наплела, пытаясь описать вещи, которые тут появятся через фигову тучу столетий. Бедный Шломо, не хотела бы я быть на его месте….

Однако, похоже, я зря так огорчалась за излишне любознательного принца, главное из моей бестолковой речи он все-таки понял.

– Стало быть, ты, Йульяту, и твой брат… Ведь он брат тебе?

Я заколебалась, но врать под таким пристальным требовательным взглядом было невозможно, и я, судорожно сглотнув, едва слышным шепотом призналась «Нет…».

– Как нет? – чуточку растерялся принц, недоверчиво глядя на меня. – А кто же он тогда такой?

– Муж… – все так же шепотом первый раз произнесла я то слово, которое до сих пор не осмеливалась назвать даже мысленно.

– Но зачем же ты… – поспешно отдергивая руку, с замешательством спросил Шломо, – Ты хотела ему изменить? Со мной?

– Нет, что ты, – чуть не закричала я, боясь, что сейчас он на меня обидится, уйдет, и я снова останусь совсем одна в этой чернущей холодной ночи. – Просто мне очень одиноко и тоскливо здесь, в чужой стране, и Венька на своих учениях постоянно пропадает. Мне просто хотелось немного поговорить. А с тобой тепло очень… Не сердись на меня.

– Допустим, – раздумчиво произнес Шломо, чуть-чуть отодвигаясь от меня и как-то словно подбираясь наподобие кота, когда тот сворачивается в клубок. – У вас – чужестранцев, похоже, свои обычаи. Но что скажет твой господин, если застанет тебя здесь, с чужим мужчиной?

– Не застанет, – беспечно отмахнулась я, – Он опять ушел с вашими солдатами надолго, так что мы с тобой можем спокойно поговорить. А потом я вернусь к себе, и никто не узнает о нашей встрече, если ты, конечно, не проговоришься.

– Мне с ним говорить незачем, – решительно подтвердил Шломо. – Так, стало быть, вы пришли к нам из других времен? Я верно понял тебя, Йульяту?

– Ве…– начала я и неожиданно для самой себя закончила – …нька!

И действительно, из ночного мрака внезапно соткался тот, кого я меньше всего на свете ожидала встретить этой ночью в шалаше, и без лишних слов с кулаками кинулся на Шломо.

– Прекрати, Венька!

Но меня уже никто не слушал.

Все вообще случилось как-то очень быстро: венькин рык, бросок, полет… И я было хотела заорать во всю мочь – но вовремя зажала себе рот ладонью, в прямом смысле слова. В этом мире, я уже давно поняла, чем меньше народу слышит, что у тебя проблемы, тем меньше этих самых проблем.

Только пронеслось в голове: вот укокошит этот охламон будущего великого царя – а как же потом нам быть? И как – всемирной истории?

– Не на…

А кому я это говорила, было и не понять. Венька лежал на земле, а царевич склонился над ним, и в руке у него поблескивало что-то нехорошее, у самого венькиного горла.

– Говори, кто тебя подослал!

– Не надо, прошу, – я говорила спокойно и почти ласково. В этом мире, и я это тоже уже поняла, только так можно что-то втолковать мужчинам, которые собрались тыкать друг в друга железом, – это мой муж. Он ревнует.

– Кто это с тобой? – прохрипел Венька, очень удивленный, что это он, спецназовец и герой всех будущих войн, оказался поверженным, а не его противник.

– Не со мной, а сам по себе, – ответила я, – это царевич Соломон.

– Зачем это? – таким же хриплым шепотом продолжил он.

– Беседовали…

Царевич был ошарашен не меньше Веньки, похоже, но все же решил взять ситуацию под контроль, как и полагалось августейшему отпрыску, или как это у них называется:

– Почему ты напал на меня, чужеземец?

– А нечего чужих жен уводить!

– Никто не сказал мне, что она твоя жена…

Венька молчал и глядел на меня.

– Ну, я сказала… но не сразу… только что… – залепетала я. Вот как у них легко так получается, что сразу ты же и выходишь виноватой?

– И я собрался отослать ее к тебе, – продолжил Соломон, – ибо негоже чужой жене говорить с незнакомым мужчиной. Но тебя не было, чужеземец. Ты оставил ее. Кто же в этом виноват?

– Никто! – зарычал Венька, и добавил уже матом, по-русски. Царевич не понял.

– Дело ли тебе до чужих жен? – перевел он на древнюю мову, – Следил бы ты лучше за престолом своего отца!

– Твое какое дело? – голос Соломона тоже наливался гневом, и я начинала опасаться крови всерьез…

– Мальчики…

– Мальчик – это вот этот вот царевич, – злобно бросил Венька, – его брат сегодня стал царем, при живом отце, а он с девочкой за ручки держится. А девочка так орет ни с того ни с сего, что я даже подножки не заметил! Вот он меня и повалил… дурак!

– Как ты смеешь! – лезвие кинжала уже царапало Венькину шею, а я прикидывала, что можно тут сделать… ничего, кажется, только говорить – а что говорить, я и не знала.

– Шломо… пожалуйста, не надо… это я виновата, я, а не он… Не трогай Веньку…

Это мне показалось, или рука царевича слегка дрогнула, отведя смертоносную сталь на вершок в сторону от Венькиного горла? В любом случае, даже самая крошечная пауза была нам на руку, и Венька не замедлил ей воспользоваться.

– Так вот, царский сын, – холодно продолжил Венька, – твой брат Адония сегодня принес жертвы у источника Эйн-Рогель. С ним были царевичи и вожди войска, и все они кричали: «Воцарился Адония!» Я был там, но не кричал. Я думал, ты станешь царем после отца своего Давида. А ты вон оно что…

– Что, правда? – опешил Соломон, и в самом деле как-то совсем по-детски.

– А то! – задиристо ответил Венька. Ну точно, мальчишки они и есть мальчишки…

– Нож убери, пожалуйста – очень вежливо попросила я.

Нож был убран. Соломон отпустил Веньку и грустно присел рядом со мной.

– И что теперь? – спросил он.

– А вот не знаю! – всё еще петушился Венька, поднимаясь с земли, – и вообще, с ножом нечестно! И орать, когда подножка!

– Кинжал для защиты, – грустно ответил Соломон, – я знаю, что есть во дворце люди, которые хотели бы моей смерти. И отец нынче болен…

– Ну так пойди к нему! – не выдержала я, – поговори с отцом!

– Как я могу! – ужаснулся тот, – Отец мой не волен ли оставить свой престол, кому пожелает? Если он решил дать его сыну своему Адонии – кто я такой, чтобы спорить с ним, да продлит Господь его дни!

– Да знает ли он? – настаивала я.

– Если даже не знает, – покачал головой тот, – не мне говорить ему об этом. Не мне ждать, когда отойдет он к праотцам. Как огорчу я его непослушанием в дни горестной болезни? Адония так Адония.

– Да нет же! – всё не мог успокоиться Венька, – ты что, Библию не читал… ах, да. Не читал.

– Чего не читал? – не понял тот.

– Ну, неважно. В общем, именно тебе быть царем, и точка. Я знаю. Так пророки прорекли.

– Да, мне тоже так говорили, – согласился он, – и Натан, и… и мама…

Ну вот, маму вспомнил! Тоже мне младенец… а что значат мамы в этом мире, если ничего не значат жены?

– А кто твоя мама? – спросила я.

– Царица Бат-Шева.

– Ну, – фыркнула я, – если царский сын тут боится царю слово сказать, то царицу, наверное, и на порог к нему не пускают.

– А вот тут ты не права, – отозвался он, – мама бы могла…

– Как? Ты не можешь, а она…

– Она может. Ты мало знаешь наши обычаи, Йульяту. Ты думаешь, если женщина сидит дома и не выходит воевать, то она не правит в этом доме? Глава не покоится ли на шее? Ты думаешь, что господин мой царь забыл любовь юности своей? Забыл обещания, которые давал матери? Матери, а не мне.

– Так значит… – Веньку осенила новая идея, – ступай к матери!

– Бат-Шева, это же Вирсавия по-нашему, любимая жена Давида!» – это он пояснил уже мне.

– Что ты, – покачала головой Соломон, – она тоже теперь больна и не выходит с женской половины, а мне туда хода нет. А когда она исцелится, царство Адонии упрочится, и не о чем будет просить царя. Да и не станет она говорить одна, если никто из мужей не поддержит ее.

– Я поддержу! – тут же воскликнул Венька, всё тем же сдавленным шепотом.

– Из наших мужей, – ответил Соломон, – которые при дворе царя. Что у Бат-Шевы общего с тобой?

– Тогда пророк Натан! Пошли за ним не медля.

– Завтра он придет и сам, – ответил Соломон, – но послезавтра уже может быть поздно. Кто бы теперь же сообщил моей матери?

– Как это кто? – изумленно спросила я, – Вы что, меня вообще за человека не считаете?

– А ты разве знаешь мою мать? Ты вхожа на женскую половину? – в свою очередь удивился Соломон.

– Если это она заправляет всем вашим курятником, то знаю, – энергично подтвердила я, – и даже научила их всех кое-каким нашим художествам.

– Кто вы такие, чужестранцы, что вам открыты судьбы нашего мира, и вы нас даже учите и помогаете нам? – довольно патетически спросил Соломон, но тут же сбился на нормальную человеческую речь. – Впрочем, кем бы ты ни была, Йульяту, поспеши к к моей матери и все расскажи ей.

– Хорошо, что я не заколол тебя, – усмехнулся он, протягивая Веньке руку, – Так часто бывает, что друг нам в первое мгновение является в обличии врага, не мудрено, что я не сразу распознал тебя.

– Пореже бы так, – хмыкнул Венька, стирая капельку крови на шее, куда совсем недавно упиралось острие кинжала, – а то порезы потом лечить.

– Ладно, Юлька. Беги, время дорого.

И я побежала. На бегу я мысленно пообещала этому спецназовцу при случае сказать все, что я по его адресу думаю, чтобы навсегда понял. Но главное, все были живы и убивать друг друга уже расхотели!

По позднему времени во дворце царила кромешная темнота. Рано они тут спать ложатся, надо сказать. Хорошо, что дорога на женскую половину мне была хорошо знакома, не то плутала бы я в этих закоулках и переходах до самого утра. В прихожей перед помещением царицы, или как тут эта комнатушка называется, поперек двери прямо на полу спала любимая служанка главстарухи Тавита. Впрочем, хватит мне даже мысленно называть царицу старухой. Раз уж я знаю теперь ее имя, ни к чему эти прозвища…

Как ни пыталась я аккуратко перешагнуть через служанку, Тавита тревожно вскинулась, ухватив меня за руку, и быстрым шепотом заверещала:

– Кто ты и зачем идешь к царице в столь поздний час? Остановись, не то я позову стражу! Царица больна, и к ней не велено пускать никого, кроме лекарей.

– Да пусти ты меня! – возмутилась я. – Не видишь что ли, это я, Йульяту!

Видеть что-либо при призрачном свете слабенькой масляной лампы было весьма затруднительно, но мой акцент и бесконечные лингвистические ошибки служили мне наилучшей визитной карточкой. Тавита убедилась, что я это действительно я, но пускать в царицыны покои, там не менее, категорически не пожелала.

– До утра жди, утром если царица пожелает, то поговорит с тобой, а ночью не смей ее будить, лекаря запретили.

– Не могу я до утра ждать, мне срочно надо, – настаивала я, выдираясь из цепких тавифиных рук, – И сказать тебе не могу, в чем дело. Это секрет, я его только царице могу рассказать.

– У царицы нет от меня секретов, – настаивала служанка, крепче смыкая свои пальцы на моих запястьях, – И никакая тайна не заслуживает того, чтобы ради нее будить среди ночи больного человека.

– Нет заслуживает, заслуживает! – невольно повысила голос я, и в эту минуту дверь комнаты Вирсавии распахнулась, и на пороге возникла сама царица, кутающаяся в теплое покрывало.

– Что здесь случилось? – властно поинтересовалась она, переводя взгляд с меня на Тавиту. – Йульяту, зачем тебе понадобилось рваться ко мне среди ночи, когда я не велела никого к себе пускать?

– Царица… ваше величество… государыня… – от волнения у меня в голове уже была сплошная каша, и я напрочь забыла, как правильно полагается обращаться к ней.

– Короче, тут дело такое, Адония себя царем провозгласил, – обалдев от попыток сложить политесную фразу, прямо в лоб бухнула я и для пущей убедительности добавила:

– Он и жертвы уже принес, и его войска на царство кричали. Мой… муж сам все это видел и слышал.

– Как Адония? – переспросила царица, – Ты ничего не путаешь, девочка?

– Ничего, ваше величество, – замотала головой я, – Венька только что примчался из этого вашего Рогель… Зохель… как его? Говорит, вот только что Адония жертвы приносил, и войска ему кричали, чтобы быть Адонии царем.

– А сам Венька не кричал, – поспешила я упрочить репутацию того, кого уже дважды за один вечер назвала мужем, – Он видел это все и примчался предупредить Соломона и тебя.

– Добрый слуга и верный, – одобрительно кивнула головой царица. Потом ее глаза сузились, губы сжались в тонкую ниточку, и она властно кивнула испуганно таращившей глаза обалдевшей Тавите:

– Натана ко мне позови. Немедленно. Такое дело не может до утра ждать. Только иди тайно и не говори ни с кем, поняла?

– Поняла, – кивнула Тавита и, накинув на голову покрывало, растворилась в темноте дворца, а царица принялась во всех подробностях выспрашивать у меня, что рассказал Венька, и как мы догадались, что нужно предупреждать ее, и слово за слово выведала все подробности недавней сцены. Я так и не поняла, что подумала она о нашем легкомысленном рандеву в час ночной – не до того было.

Увлекшись разговором, я не заметила, как рядом с нами из ночного мрака соткалась порядком запыхавшаяся и встревоженная Тавита.

– Натана нет дома. Говорят, отправился в свое родное селение, ибо только услышал, что муж из рода его отца приложился к предкам своим, – отрывисто ответила она на немой вопрос царицы. Та горестно вздохнула, нервно сжимая пальцы :

– Как некстати все сошлось, – грустно сказала она, – одной мне трудно справиться.

– Соломон всё знает, он такой умный! А Венька мой храбрый. Они обязательно что-нибудь придумают. А если Натан все-таки не придет, попробуем без него? – робко предложила я.

– Утро покажет, девочка, – она погладила меня по голове, и я неожиданно растаяла от этой ласки, – а теперь ступай к себе… или хочешь остаться с моими служанками?

– Я, пожалуй, пойду, – неуверенно проговорила я, – или нет, лучше останусь. Или пойду…

– Оставайся уж, – усмехнулась царица, – мужчинам есть, о чем позаботиться без нас.

Засветившая новую лампу Тавита поманила меня за собой, и остаток ночи мы провели в соседней комнате, пряча за разговорами тревогу. А едва рассвело, в царицину дверь постучали. На пороге стоял запыхавшийся, но весьма благообразный старик. Неужели это был тот самый знаменитый пророк Натан, который предсказал Соломону царство?

– Ведите меня к царице, – властно сказал он.

– А я думала, – растерянно проговорила я, – что вы… что господин мой пророк ушел куда-то далеко на похороны и вернется гораздо позже.

– Я вернулся с полдороги, – ответил он, – тревожилось сердце мое. С чего это отослали меня прочь от господина моего царя, когда настали для него дни немощи, и только и ждут все, кому быть царем?

– Тебе было слово Господне? – уточнила Тавита.

– Можно сказать и так, – кивнул пророк, – а если попросту, засомневался я сильно. Да и не слышно было ни про какую печаль в родном моем селении, я спрашивал встречных путников… В общем, вчера вечером вернулся я в царский град. А утром, едва вышел из дверей – натолкнулся на безумного чужеземца, который куда-то хотел бежать, искать меня.

– Это Венька! – выдохнула я, – он не безумный, он за Соломона! Это он нас предупредил!

– Веди меня к царице, – потребовал пророк.

Царица со стариком ненадолго уединились, и не успела я подумать, что для больших пророков, наверное, бывают исключения в дворцовом этикете, как они оба вышли из комнаты и куда-то решительно направились. Первой вернулась царица. Роскошным жестом она сняла с руки богатый золотой перстень и протянула его мне:

– Мой дар тебе, Йульяту. Ты хорошо послужила моему сыну.

– Большое спасибо, – смутилась я, – только…

– У тебя есть другая просьба?

– Да, – ответила я, – я хотела бы, если, конечно, это возможно… если вас не затруднит… хотела бы увидеть царя Давида.

– Трудного ты просишь, – ответила она, – но я постараюсь. А ты… знаешь, если спросят тебя, от кого узнала царица Вирсавия об Адонии – ты не говори ничего. Скажут, пришел пророк Натан, он говорил с царицей. Так будет правильней. Мужчины любят быть первыми, не так ли?

Я понимающе кивнула… а царица вдруг ласково так прижала меня к груди.

– Девочка моя… будет у тебя просьба, или будут обижать тебя – приходи ко мне. Сердце мое раскрыто для тех, кто верно служит сыну моему. А уж он не откажет мне.

Как было неожиданно радостно это слышать, и ощущать ее тепло – словно мама обняла… Здесь, за три тысячи лет до – как это было мне нужно! Но не успели мы закончить разговор, как на пороге женской половины появился Соломон в сопровождении нескольких человек, причем, как я успела заметить, ближе всего к царевичу стоял именно Венька. Соломон обменялся с матерью молчаливыми взглядами, и я могла бы на чем угодно поклясться, что царица его в этот момент благословляла и призывала на его голову всяческую помощь. Дав мужчинам знак задержаться, Вирсавия удалилась к себе и через минуту вернулась, протягивая Соломону тот самый пояс с голубыми ниточками по углам, который мы с барышнями так старательно ткали и расшивали все последнее время.

– Юлька, спасибо! Жди нас, мы скоро, – на ходу успел шепнуть Венька, и они куда-то унеслись под радостные крики всех, кого ни попадя.

Ну вот, как всегда все самое интересное произойдет без меня… Но, кажется, на этот раз и я тут оказалась очень даже причем!