Моим ровесникам, я так думаю, это произведение представлять не нужно. Если уж не книга, то две экранизации (1955 и 1980 годов) известны достаточно хорошо. И не менее хорошо известна точка зрения, активно распространявшаяся еще до революции деятелями социал-демократических кружков, гласящая, что это роман о несгибаемом революционере, ставшем атеистом, и его жизни и героической гибели. В юности, когда я читала книгу первый раз, у меня возникали некоторые сомнения в том, что эта концепция правильна, но тогда мне не хватало ни знаний, ни жизненного опыта, чтобы разобраться в вопросе. А вот недавно, после весьма любопытного разговора о том, что ждет католического священника, разгласившего тайну исповеди, у меня внезапно возникла потребность роман перечитать, но уже глазами человека взрослого, верующего и хотя бы немного разбирающегося в церковном учении. И очень скоро стало ясно, что Войнич была абсолютно права, когда адресовала свой роман отнюдь не юношеству. А выводы у меня и вовсе категорически разошлись с традиционным взглядом на эту книгу.
Первым делом попробуем восстановить исторический ход событий. Итак, богатый английский судовладелец-протестант г-н Бертон, проживающий в Италии, вдовеет и через некоторое время женится на гувернантке своих детей, католичке Глэдис. Некоторая несвойственная британской чопорности экстравагантность этого брака, вполне вероятно, объясняется общей довольно вольной атмосферой эпохи регентства. Однако же домочадцы г-на Бертона, и, в первую очередь его собственные дети, от новой хозяйки дома не в восторге. А тут еще несколько месяцев спустя молодая супруга отправляет мужу письмо, гласящее, что дама неверна и носит ребенка, зачатого от католического священника. Под письмом стоят подписи обоих виновников происшедшего.
Какова была цель данного послания, почему потребовалось письменное признание, да еще за двумя подписями, так и осталось неясным. Тем не менее, имея на руках столь весомые улики, г-н Бертон не стал возбуждать ни бракоразводный процесс, ни отделение жены, а напротив признал младенца своим законным сыном, дал ему свою фамилию, и единственным условием поставил только то, чтобы каноник Монтанелли больше никогда в жизни не виделся с Глэдис. После этого ребенок рос в богатом доме весьма избалованным, но при этом мать его, несомненно, оказавшая на мальчика большое влияние, так и осталась на всю жизнь раздавленной своей виной и производила впечатление изрядно напуганной. Монтанелли на 12 лет удалился в Китай в качестве миссионера, а по возвращении стал духовным наставником Артура, против этого г-н Бертон отнюдь не возражал. Тайна своего рождения Артуру была не известна, мать он боготворил, и после ее кончины, в 18 лет, едва не сошел с ума от горя.
Тогда же, в состоянии болезни и острого душевного потрясения, он переживает некий мистический опыт, который воспринимает как Божье посещение. Духовно гораздо более опытный Монтанелли пытается осторожно убедить Артура в том, что не всяким видениям можно верить, что далеко не все они истинные, и что в том болезненном состоянии, в каком Артур находился, примерещиться может очень многое. Но мальчик упорствует в своей оценке происшедшего, и Монтанелли предпочитает с ним не спорить. Кстати, самого Монтанелли Артур обожает так же, как и мать, и мечтает как о величайшем счастье оказаться его родственником, хотя бы племянником.
А вот дальше наступает интересный момент. Монтанелли предлагают епископскую кафедру, но он, зная, что Артур связался с политическими заговорщиками из организации «Молодая Италия», ехать не решается, опасаясь, что без его присмотра Артур попадет в серьезную неприятность, грозящую смертной казнью. И вот этот немолодой человек, ректор семинарии, перекладывает решение на мальчишку, которому едва минуло 19 лет. Именно Артур должен решить за Монтанелли, ехать ли тому или оставаться. Ну а тот, естественно, отказаться в стиле «Padre, решайте сами, это ваша жизнь и ваш выбор», не сумел, а посему решил так, как лучше для карьеры дорогого padre. И Монтанелли уехал, терзаясь тревогой за сына и испытывая серьезные опасения по адресу нового ректора семинарии отца Карди. Фактически, если называть вещи своими именами, оставил человека в опасности, зная, что именно тому угрожает.
Дальше Артур по наивности на исповеди пробалтывается о.Карди, причем называет ему имя одного из товарищей по партии, хотя ранее тщательнейшим образом скрывал информацию подобного рода от Монтанелли. Дальше арест в Страстную Пятницу, допросы, карцер, снова допросы, на которых мальчик ведет себя мужественно, не подписывает никаких признаний, не выдает ничьих имен, но, тем не менее, о нем ползет слух как о предателе. А дальше Артура, видимо, по заступничеству сводных братьев, выпускают из тюрьмы раньше всех остальных, встречающая его из тюрьмы любимая девушка Джемма дает пощечину, услышав, что Артур действительно назвал имя Боллы, но при этом категорически отказывается выслушать любые объяснения.
В общем-то, для семнадцатилетней романтичной девочки-максималистки реакция тоже вполне естественная, хотя мальчику от этого не легче. Совершенно разбитый, Артур возвращается домой, получает вместо приветствия истерику от жены брата, а на десерт то самое письмо матери, недвусмысленно показывающее, кто его настоящий отец. И тут у мальчика банально сдают нервы, с ним приключается истерический припадок… И, как результат, поиск виновного. В общем-то нормальная логика человека незрелого — найти внешнюю причину того, почему мне так плохо, назначить кого-то ответственным за свои переживания, и свалить на него всю вину и ответственность за свой нынешний раздрай и дестрой. А тут и далеко ходить не нужно, потенциальный «виновник» перед глазами — распятие в материнской спальне.
И ведь что, собственно, мальчика подкосило? Тот факт, что два священника оказались не идеальными небожителями, свободными от страсте
й и пороков, а обыкновенными людьми, далеко не всегда поступающими правильно и безупречно, а порой и напрямую нарушающими элементарные представления о порядочности. И, главное, в момент их отступления от идеальности не раздался гром небесный, небо не пало на землю и не покарало грешников, как этого ожидал Артур. А как жить, если священники оказываются не Богоравными идеалами, а обычными слабыми грешниками? Вот Господа Артур в итоге и назначает виновным за все свои переживания. Раз не покарал огнем небесным своих нечестивых слуг, то и не нужен ты мне такой, в такого Бога я верить не могу и не хочу. И мальчик молотком разбивает глиняное распятие ровно так же, как за много тысяч дет до него какой-нибудь дикарь разбивал скульптурку своего божества за то, что то не принесло удачи на охоте или в войне. Так ребенок, впервые сталкивающийся с несовершенством мира, бьет мать и няньку в гневе на то, что те в чем-то не совпадают с его мечтами и фантазиями о них.
И не так ли сейчас, в наши дни, многие горячие мальчики уходят кто из семинарии, кто из Церкви, стоит им немного столкнуться с болевыми точками нашей церковной жизни?
Итак, переживший острый нервный шок Артур впадает в реактивное состояние. Сначала он всерьез раздумывает о самоубийстве, но потом ему в голову приходит более изощренный план. Зачем лишать себя жизни, когда можно просто бежать, но при этом создав у всех близких людей впечатление, что он таки умер? Несмотря на шоковое состояние, Артуру достает сил написать Монтанелли оскорбительную прощальную записку, незаметно выбраться из дома и инсценировать собственное утопление в канале. С одной стороны, конечно, это маскировка, чтобы не стали пытаться разыскивать, чтобы убедились, что Артура больше нет. А с другой — ведь это ж очень распространенная юношеская фантазия отомстить обидчикам своей смертью. И особенно сладостно представлять себе толпу рыдающих у гроба людей, внезапно осознавших, как они были виноваты перед покойником, и при этом про себя знать, что на самом-то деле я не умер, а наслаждаюсь и местью, и теми хорошими словами, которые они обо мне говорят…
Кстати о записке. Артур обвиняет Монтанелли во лжи, в том, что тот всю жизнь мальчика обманывал. А если задуматься? Как, собственно говоря, в его представлении должна была выглядеть правда? Неужели священник сразу по приезде из Китая должен был двенадцатилетнему мальчику сказать что-то типа «Послушай, малыш, мы некоторое время назад с твоей мамой сблудили, так что ты вообще-то говоря незаконнорожденный»? Как бы после всего этого чувствовал себя сам Артур? Как он смог бы жить с клеймом бастарда, со знанием, что его мать прелюбодейка, и ее репутация погублена? В тот момент Артур, естественно, о таких нюансах не задумывается, ему просто важно обвинить кого-то, назначить его первопричиной своих бед, а зачастую чем больше человека любишь, тем сильнее бьешь его в момент душевной смуты. Но ведь от этой своей мысли Артур не отказывается и после, став вполне великовозрастным мужчиной, пройдя множество чудовищных ситуаций, он по-прежнему продолжает винить во всех своих бедах двух человек — Монтанелли и Джемму.
Что и говорить, боливийский период жизни Артура действительно ужасен. Пройти все то, что выпало ему на долю, и сохранить при этом крепкую психику, едва ли удалось бы и более крепким и зрелым людям. Так что боливийский ад доламывает и без того порушенную психику молодого человека, и в Европу Артур-Риварес возвращается законченным неврастеником с резкими перепадами настроения и с выраженным амбивалентным отношением к Джемме и к Монтанелли. Их обоих он одновременно и страстно любит, и так же страстно ненавидит, стремясь отомстить одному за обман, а другой за пощечину. Но если в отношении Джеммы Артур постепенно смягчается и мало помалу отказывается от враждебности, не в силах скрыть любовь, то амбивалентность отношения к Монтанелли со временем становится только острее и ярче. И наиболее наглядно это проявляется в ситуации, когда под именем Ривареса Артур пишет ядовитые оскорбительные памфлеты против Монтанелли, и в то же время анонимно сам себе оппонирует, публикуя яркие, остроумные, уважительные апологетические статьи о нем же. И в дальнейшем, рискуя сорвать террористические операции, Артур не упускает ни единой возможности увидеться с Монтанелли хотя бы загримированным, поговорить с ним. Его любовь к padre, ставшему к тому времени кардиналом, не таится уже ни от кого, включая его любовницу-цыганку. Говоря современным психологическим языком, налицо явные зависимые отношения, выйти из которых сам Артур не в состоянии.
И вот здесь очень любопытно посмотреть на характеры героев, отрешившись от оценок советских литературоведов. А без них сразу становится ясно, что нет никакого пламенного революционера Ривареса, а есть мстительный мальчик Артур, затаивший на весь мир чудовищную обиду и намеренный мстить за нее всему свету. Причем мстить жестоко, безжалостно. И ему совершенно нет дела до тех, кто любит его самого. Ту же цыганку Зиту, готовую жизнь за него отдать, он оскорбляет на каждом шагу, сначала используя ее как вещь, как инструмент для того, чтобы вызвать скандал в светском обществе. А потом так же спокойно объясняет ей, что не любит ее, что она ему нужна просто как вещь, как способ уйти от ночных кошмаров, и что ему нет никакого дела до его чувств. И Джемма, милая добрая чувствительная Джемма, совершенно спокойно воспринимает то, как Риварес ей рассказывает о своем отношении к Зите.
И точно так же она легко и быстро соглашается на то, чтобы привлечь влюбленного в нее Мартини в качестве подстраховки в ту рискованную операцию, которую она затевает с Риваресом. Кому какое дело до чувств Мартини, если Риварес распорядился использовать в операции именно его? А история с переброской ружей в Папскую область? Сначала Джемма возражает против этого, но стоит Риваресу сказать, что ружья не будут использованы для убийства, как она немедленно соглашается ему помогать. А для чего, спрашивается, ружья вообще нужны? Чтобы ими ветки олив подпирать? Или пугать жандармов незаряженными берданками? И возникает у меня вопрос, а умна ли вообще эта женщина? Или мы вновь имеем дело с не повзрослевшим инфантильным ребенком с подростковыми реакциями и подростковой же, сиречь, весьма избирательной и ограниченной эмпатией?
Особенно в этом плане показательна «исповедь» Овода, когда тот рассказывает о своих страданиях в Боливии, об избиениях, унижениях, о бродячем цирке. Он, конечно, тоже хорош, видя, какое это производит впечатление на женщину, все равно ведет рассказ дальше, мстя ей и заставляя страдать. Но и она не лучше, когда заставляет его замолчать потому, что ей невыносимо слушать его рассказ. Посыл «Ты мне симпатичен, но я не хочу знать ничего трагического и тяжелого, потому что меня это расстраивает», на мой взгляд, ничего общего с психологической зрелостью не имеет. А уж про желание разделить боль человека, не столько физическую (с этим у нее как раз все в порядке), сколько душевную, говорить не приходится. И чем дальше, тем сильнее и сильнее отношения этой пары мне напоминают жестокие игры так и не выросших детей.
И вот, наступает финальная часть романа. Овод прекрасно знает, что после предшествовавших антиправительственных вылазок в Папской области ему появляться смертельно опасно. При этом опция не дразнить правительственные войска в данный конкретный момент, переждать, добиться более благоприятной ситуации не рассматривается вообще. Варианты послать вместо себя кого-то другого из членов организации — тоже. При этом Джемма и Мартини приводят множество аргументов, но Риварес разбивает их все, сводя ситуацию к тому, что вот он один такой, единственный и незаменимый, и без него все дело непременно развалится. Mania grandiosa во всей своей красе, помноженная на все то же неистребимое желание еще раз своей смертью отравить жизнь Джемме и Монтанелли. Артур словно нарочно дразнит судьбу, чтобы заставить обоих самых любимых людей еще раз восскорбеть о нем, теперь уже окончательно и бесповоротно. И стоит ли удивляться, что дело действительно кончается арестом Ривареса?
А вот дальше начинается как раз самое интересное. Про кардинала Монтанелли к этому моменту мы знаем, что этот человек живет настоящей подвижнической жизнью, всего себя отдает на служение бедным, непритворно любит свою паству, ведет самый скромный образ жизни. Одним словом, его вынуждены уважать даже злейшие антиклерикалы. И вот это человек по долгу пастырской службы вступается за Ривареса перед полковником Феррари, требует смягчения условий содержания, достойно и сдержанно принимает все насмешки и оскорбления, которыми осыпает его Овод при личной встрече. Но полковник припирает доброго кардинала к стенке жесткой дилеммой. В пятницу (снова пятница!) должен состояться крестный ход в честь праздника Тела Господня.
И агентура уже донесла, что подпольщики готовят массовые беспорядки, чтобы в ходе праздника освободить Овода, и что многочисленных жертв при этом не избежать. И единственный способ предотвратить бойню — судить Овода военно-полевым судом и расстрелять до начала праздника. Но чтобы осуществить это, кардинал должен дать свое согласие, поскольку иначе процедура будет нелигитимна. Добрый кардинал в шоке, он не хочет ничьей смерти, но Риварес опасен, он уже попытался бежать, но не сумел спастись лишь по причине скрутившей его в последнюю минуту болезни. То есть, угроза полковника весьма реальна, а массовой гибели невинных людей кардинал хочет еще меньше. И тогда он придумывает великолепный по своему садизму ход — он отправляется к измученному болезнью и тюремным заключением человеку с тем, чтобы тот сам принял решение вместо Монтанелли. Вот как славно — решение Ривареса, стало быть, ответственность тоже Ривареса, а кардинал по-прежнему добр, он всего лишь исполнил чужую волю, и руки его чисты от чьей-либо крови. Но Овода не проведешь, да и второй раз наступать на те же грабли с тем же самым Монтанелли ему категорически не хочется.
Последующая сцена с узнаванием, с радостью встречи после такой чудовищной разлуки, для обоих находится на грани переносимого. Но реальность напоминает о себе, и снова Монтанелли, старший и по возрасту, и по иерархии, растерянно лепечет «Что же нам делать?». И вот тут происходит та самая сцена, которую отечественное литературоведение велит считать апофеозом атеизма. Но вслушаемся в то, что именно говорит Артур, и как именно он это говорит.
– А много ли у вас было жалости ко мне, когда из‑за вашей лжи я стал рабом на сахарных плантациях? ….
Разве расскажешь о тех бедах, которые вы навлекли на меня! (То есть, до дяденьки в 33 года так и не доходит, что человек сам является автором своей собственной жизни, что он сам отвечает за последствия собственного выбора, в каких бы условиях этот выбор ни совершался. И что ни Джемма, ни Монтанелли не брали его за руку, не сажали на пароход, не отправляли в Южную Америку в нечеловеческие условия жизни. Что это был его и только его выбор со всеми вытекающими последствиями. И что из той ситуации, в которой он оказался после тюрьмы, выходов было еще очень много, в том числе и весьма достойных. Но Артур предпочел именно этот… И опять до него не доходит, что никогда ему Монтанелли не лгал, что он просто оберегал репутацию любимой женщины, и что в той ситуации сообщать ребенку об адюльтере матери было крайне непорядочно и по отношению к женщине, и к самому Артуру. Опять сплошное «Я.. Я … Мне…»)
— Что сделал для вас Иисус? Что он выстрадал ради вас? За что вы любите его больше меня? За пробитые гвоздями руки? Так посмотрите же на мои! И на это поглядите, и на это, и на это…
Он разорвал рубашку, показывая страшные рубцы на теле.
– Padre, ваш бог – обманщик! Не верьте его ранам, не верьте, что он страдал, это все ложь. Ваше сердце должно по праву принадлежать мне!
Ну вот, положа руку на сердце, разве это манифест пламенного революционера-атеиста? Да ничего подобного, это истерика нервической барышни, не желающей делить предмет обожания ни с кем на свете.
И вот теперь, вернувшись, я снова вижу на моём месте лжемученика, того, кто был пригвождён к кресту всего‑навсего на шесть часов, а потом воскрес из мёртвых. Padre, меня распинали год за годом пять лет, и я тоже воскрес.
И это говорит атеист, человек, считающий, что Бога нет? Отнюдь! Это слова Денницы, посягнувшего на то, чтобы состязаться с Господом, чтобы занять Его место. В самой страстности речи Артура нет и тени холодного и спокойного отрицания. Это ревнивая страсть, это борьба, это стремление самому занять место Господа, вызвать поклонение и обожание себя. Богоборчество, бунт — да. Атеизм — ни капельки. Это манифест безумия, манифест потерявшего разум человека, каждым словом, каждым жестом доказывающего, что его страдания больше и страшнее Господних, что он мучился больше и поему заслужил больше любви, заслужил, чтобы занять место Господа, свергнуть Его. Но если Господь терпел за людей и из любви, то тут Артур полностью противоположен Ему, он не любит, а ненавидит, презирает, смотрит на абсолюьное большинство людей свысока. То есть Артур здесь, по сути дела, Антихрист. И существование Бога он не отрицает ни разу, он «только» хочет оказаться выше Бога. И это настолько чудовищно и непостижимо, что Монтанелли поначалу отказывается осознавать то, что он услышал.
Но Артур жесток и непреклонен, он требует от Монтанелли отказа от всего, чем тот жил до сего дня, и согласен принять спасение, побег, который отец может ему устроить, только при условии, что тот откажется от веры, сложит сан, беджит с Артуром вместе и за границей признает его своим сыном. На меньшее Овод не согласен категорически. Но согласиться на подобное предложение, да еще обрушенное столь внезапно, и требующее немедленного ответа, Монтанелли не может. И он вновь поступает вполне в логике своего характера — он обещает Оводу устроить побег. Но какой ценой? Ценой того, что когда Артур окажется на свободе, Монтанелли покончит с собой, обставив это дело как несчастный случай. А дальше пусть сын живет как может, зная, что отец ради него отдал жизнь. Высокие отношения и высокие чувства! И что отец, что сын в этом плане друг друга вполне стоят, ни у того, ни у другого нет и тени желания пощадить чувства самого любимого на свете человека. Но Овод не был бы собой, если бы и здесь не продолжил всю ту же страшную игру «я вас заставлю меня убить, и тем самым отомщу. А вы потом будете мучиться всю оставшуюся жизнь.» И как умелый манипулятор он подводит Монтанелли именно к этому решению, причем отец даже не замечает, что сын его просто напросто спровоцировал последней гадкой выходкой.
А дальше, воленс ноленс, Монтанелли свой выбор совершает, Артура казнят. Но и Монтанелли верен себе, ему совершенно не по силам ответственность за собственный выбор, каков бы тот ни был. А ведь он уверен, что отдал сына на смерть ради того, чтобы спасти паломников, пришедших на крестный ход. И вот этих самых богомольцев в конце концов Монтанелли и обвиняет в том, что они ответственны в смерти его сына. Он слагает с себя всякую ответственность и перекладывает ее на абсолютно неповинных людей, ни сном ни духом не ведавших о происшедшей трагедии. И никакая не потеря веры у него случилась, а истерика, нервный срыв человека, неспособного принять последствия собственного поступка, принять самого себя неидеальным грешником… убийцей. И как ранее Артур, Монтанелли точно так же ищет виновника своих бед вовне.
– Вы убили, убили его! И я допустил это, потому что не хотел вашей смерти. А теперь, когда вы приходите ко мне с лживыми славословиями и нечестивыми молитвами, я раскаиваюсь в своём безумстве! Лучше бы вы погрязли в пороках и заслужили вечное проклятие, а он остался бы жить. Стоят ли ваши зачумлённые души, чтобы за спасение их было заплачено такой ценой?Но поздно, слишком поздно! Я кричу, а он не слышит меня. Стучусь у его могилы, но он не проснётся. Один стою я в пустыне и перевожу взор с залитой кровью земли, где зарыт свет очей моих, к страшным, пустым небесам. И отчаяние овладевает мной. Я отрёкся от него, отрёкся от него ради вас, порождения ехидны!
Так вот оно, ваше спасение! Берите! Я бросаю его вам, как бросают кость своре рычащих собак! За пир уплачено. Так придите, ешьте досыта, людоеды, кровопийцы, стервятники, питающиеся мертвечиной! Смотрите: вон со ступенек алтаря течёт горячая, дымящаяся кровь! Она течёт из сердца моего сына, и она пролита за вас! Лакайте же её, вымажьте себе лицо этой кровью! Деритесь за тело, рвите его на куски… и оставьте меня! Вот тело, отданное за вас. Смотрите, как оно изранено и сочится кровью, и все ещё трепещет в нём жизнь, все ещё бьётся оно в предсмертных муках! Возьмите же его, христиане, и ешьте!
Вот она, любовь к миру и к пастве, вот оно, стремление защитить прихожан от беды, от смерти, за что с тех же самых прихожан требуют самую дорогую цену — взять на себя, разделить ответственность за смерть Артура. А если виновных много, то доля каждого становится совсем малюсенькой, вроде как почти и не виноват…
А в финале Джемма. все та же противница убийств Джемма, готовит свертки с патронами, очевидно предполагая, что их тоже используют по какому-нибудь мирному поводу. И ни она сама, ни Мартини, так и не поверили в естественную причину смерти кардинала Монтанелли…